Образ «срединного»; человека в романах В. С. Маканина

Страница-другая текста Владимира Семеновича Маканина, прочитанная впервые, вряд ли привлечет любителя холодно-рассудочных построений в духе В. Пелевина или блестяще-медлительной поэтики Саши Соколова. Излюбленные его скобки — не предел стилевой работы с фразой. Но эти же скобки — и знак особой, непосредственной полноты высказывания, «фирменный» знак, «логотип» маканинской прозы. Критики давно нашли довольно точное определение маканинскому герою. Это «срединный» человек: средний возраст, средние условия, средние требования к жизни и к себе в жизни. (В повести «Отставший» герой-рассказчик в заботах об отце и дочери так формулирует универсальность срединного положения: «…Словно бы «я» и есть простенькое замыкание двух взаимовстречных сигналов прошлого и будущего».) Говоря обобщенно, Маканина занимают два персонажа: человек, безнравственно отдающий себя толпе, и человек, себя (свою личность) сохраняющий. «Работник свиты» Родионцев («Человек свиты», 1982), попав в опалу, понимает, что способен только «сверкать в пяти шагах от директора». Сам же по себе — как человек среди людей — он «ничто и ноль». И все же его «роман» с администрацией заканчивается тем же счастливым восклицанием-прозрением, что и роман булгаковского Мастера: «Свободен…»

Такой герой, безусловно, не на пустом месте возник: Маканин продолжил традиции «городской прозы» Ю. Трифонова, и в этом аспекте художественное пространство его произведений соприкасается с пространством Л. Петрушевской, С. Каледина, Т. Толстой. Соприкасается, но не совпадает. Написанное Маканиным во второй половине 1980-х годов позволяет сделать вывод: именно в этот период художник пережил какое-то внутреннее освобождение, в результате чего стал творить свободнее и многообразнее, нежели раньше. Рассмотрим две повести 1987 г. — «Отставший» и «Утрата». В жанровой основе «Отставшего» видятся и социальная, и философская составляющие.

Событийное ядро «основного», акцентированного сюжета — история Лешки, артельщика-золотоискателя из уральской легенды. Перебитые Лешкины руки чуют золото — и артельщикам выгодно бросать его, превращать его в вечно отставшего, а потом идти «Лешкиным путем», намывая на его ночных стоянках много драгоценного металла.

Герой-рассказчик из параллельного современного сюжета вспоминает свою молодость и любовь, от которой тогда отстал. Он тоже, как Лешка, отставая, одаривал — и страдал от тех, кого одарил. Отстает от уходящих машин и отец героя — в повторяющемся мучительном сне. «Духовная природа всякого отставания, вероятно, предполагает норму… которая не допускает сомнений, что в ней, и только в ней, суть и смысл. И так неубедительна правота их частных случаев. Но быть в норме, быть как все — это, что ли, так зовет нас и так манит?» Ответ для героя — в отличие, может быть, от автора и читателя — неочевиден. Отстающие спешат, опаздывают, теряют, утрачивают. В повести «Утрата» спешит купчик Пекалов из легенды, торопится Бог весть зачем сделать подкоп под Урал и выйти на той — пустынной! — стороне. Выздоравливающий герой-рассказчик в нелегендарном настоящем спешит-ковыляет на своих костылях из больничного здания в дом напротив, где в непонятной тревоге прильнула к окну девочка. И тот и другой бескорыстны в своем стремлении, если только не считать корыстью Пекалова неизбывное желание не быть забытым, т. е., другими словами, страх «утратить будущее».

Интерес Маканина к легенде, притче характерен для 1970 — 1980 годов: в схожей стилистике работали тогда и Ч. Айтматов, и А. Ким, и другие писатели. Вполне объяснима и топонимическая определенность легенд: автор родился и вырос на Урале. Необычным, индивидуально маканинским приемом является вариативность: текст предлагает читателю не только сюжетную параллель (что само по себе вполне привычно), но и версии развития одного сюжета. Причем это не «ложный» и «истинный» варианты, а равноправные, равновозможные.

Эксперименты Маканина в области сюжетосложения воспринимаются критикой неоднозначно. Однако порой ему сопутствует безусловная удача. Так произошло с соединением современного и легендарного в «Утрате». Герой-рассказчик, пытаясь спасти незнакомую девочку от неведомой опасности, плутает в поисках ее квартиры по странному дому: сначала в воображении, а потом и в реальности. Коридор уводит его куда-то в сторону и вниз, и вот уже: «Я глянул вверх — потолок был обшит досками: земля. Я остановился. И увидел, что вновь спуск. И тут же услышал над головой тот самый шум: шумела река…» Герой реальный вплотную приблизился к герою легендарному — к Пекалову с его подкопом. Сжатое, спрессованное в подземелье время готово открыть свои тайны человеку, потому что он одержим и бескорыстен. Думается, такое прочтение сюжета более справедливо, нежели банальное объяснение: бред больного. Несмотря на очевидность сюжетных усилий, нельзя не видеть, что ведущей эстетической категорией при анализе маканинских произведений становится мотив. Единую сюжетную интригу заменяет единая мотивная напряженность. Сюжет о подкопе, сюжет о попытке спасения и третий сюжет — о посещении безымянным героем вымершей деревни — не находятся в русле причинно-следственной, линейной зависимости, а накладываются друг на друга, образуя объемное, «трехмерное» целое. И главное условие и средство такого объединения — постоянное присутствие мотива утраты.

Один из лучших антиутопических опытов Маканина — «Долог наш путь» (1991) — посвящен теме «неубийства». Герой повести командируется на комбинат по синтезу пищевого белка (позднее выясняется, что герой-рассказчик придумывает сюжет из будущего), но попадает на тщательно маскируемую бойню. Оказывается, животных продолжают убивать, убеждая людей в обратном. И выясняется, что у него, раскрывшего ужасный обман человечества, нет пути назад (традиционная по форме ситуация для антиутопического хронотопа). В уста другого персонажа, Ильи Ивановича, душевнобольного человека — не столько в медицинском, сколько в высоком, духовном смысле — автор вкладывает печальное пророчество. Неважно, что Илья Иванович говорит не о реальном мире: поражает суть его вывода о человеке: «- А ты не думал о том, что они его теперь, пожалуй, оттуда не выпустят? Нет-нет — не те, кто на комбинате. А как раз те, кто живет во внешнем мире (и кто о бойнях как бы совсем ничего не знает). Они его к себе не пустят. Они за ним никого не пришлют. Именно они. Зачем пускать в мир еще одного человека, узнавшего про зло?»

Реальный — вполне удачливый, успешный — Маканин написал книгу о неудачнике. Главный герой — «не вышедший из андеграунда» писатель, которого большинство персонажей по-свойски называют Петровичем. Петрович — душеприказчик. К нему тянутся обитатели огромного общежития (Маканин вводит очевидную метафору «общежитие как страна»), чтобы излить душу. Эта доминанта романа вступает в противоречие с привычными уже пессимистическими рассуждениями об общественной роли писателя в наши дни (т. е., по сути, о ее отсутствии). Действительно, общественную роль гораздо легче определить для новоявленного старообразного купца «господина Дулова» и ему подобных, нежели для непечатающегося (не желающего печататься!) Петровича. Антитеза Петрович — господин Дулов — одна из самых ярких в романе. В «вымирающее литературное поколение» записывает себя и сам Петрович. Но, может быть, роль писателя в эту «эпоху нечитателей» и должна сводиться к такому — кухонному — общению с «реципиентом»?

Петрович-Маканин прав в главном: культура и благополучие в России почему-то не уживаются. Застанет ли Маканин (уже не Петрович, а лауреат Госпремии 1999 г. по литературе) иное время? Напишет ли о нем? Хотелось бы надеяться. Хотелось бы прочитать.

Литература

Маканин В. С. Лаз. — М., 1991. Маканин В. С. Стол, покрытый сукном и с графином посередине Знамя. — 1993. — № 1. Маканин В. С. Андеграунд, или Герой нашего времени Знамя. — 1998.-№ 1-4. Гессен Е. Вокруг Маканина Грани. — 1991. — № 161. Нефагина Г. Л. Неоклассическая проза Нефагина Г. Л. Русская проза второй половины 1980-х — начала 90-х годов XX века. — Минск, 1998.