Образ Вольного общества словесности, наук и художеств

Основатели Общества связаны с наиболее прогрессивной идеологией эпохи. Большинство его членов — в той или иной мере ученики и наследники Радищева: «…наиболее радикальные из них, как Попугаев и Борн, поднимались до выражения якобинских идей… Пнин был материалистом, стоявшим на грани атеизма…». Общество предпринимает ряд масштабных научных и литературных начинаний. От лица Общества выпускается масса изданий; под его контролем в начале века оказывается чуть ли не вся журналистика — во всяком случае, основная ее часть в состав Общества входят многие десятки лучших литераторов, ученых и художников; Обществом создана широкая корреспондентская сеть, охватывающая практически всю Россию и позволяющая влиять на культурную и общественную жизнь от Балтики до Сибири. Литературная продукция членов Общества — самобытная и новаторская струя в русской словесности, серьезная альтернатива как «архаизму», так и карамзинизму!

Столь значительное и масштабное объединение уже в 1802 году стало возбуждать острый общественный интерес: «На его деятельность начали обращать внимание «посторонние любители словесности», слухи о его собраниях стали проникать в светские и литературные салоны». С каждым годом этот интерес усиливался. Не удивительно, что с 1804 года Общество стало ареной ожесточенной идейной борьбы между двумя фракциями «В Обществе боролись две тенденции, два направления которые в общей форме можно охарактеризовать как радикально-демократическое и либеральное»

Такова стандартная схема ранней истории Вольного общества. Общий контур схемы начал складываться еще в начале XX века, но главным ее творцом стал талантливый литературовед Вл. Н. Орлов, завершивший процесс создания канонического образа Вольного общества в фундаментальном издании «Поэты-радищевцы» (1935) и в монографии «Русские просветители 1790-1810-х годов» (1950; 2-е изд. — 1953).

Нельзя сказать, чтобы этот образ сразу получил полное и всеобщее признание. «Возвращенец» Д. Мирский в своей рецензии на «Поэтов-радищевцев» упрекнул издателей в конъюнктурном мифотворчестве; вскоре, однако, Мирский отправился на каторгу, а концепция Орлова была увенчана Сталинской премией третьей степени. Лишь в середине 1950-х годов Г. П. Макогоненко выступил с развернутой критикой толкования позиции членов ВОЛСНХ как «радищевцев»; самым ценным в его критике было указание на зависимость наиболее радикальных (по Орлову) «радищевцев» от эстетики и даже идеологии Карамзина. Макогоненко упомянул и о более чем скромном литературном значении продукции большинства членов Общества». Однако эта критика так и не смогла поколебать оснований устоявшейся схемы: с небольшими модификациями она перешла во все учебники и обобщающие работы.

Теперь становится ясно, почему исследователи Батюшкова так хотели видеть своего героя среди членов Вольного общества любителей словесности, наук и художеств. Причастность к деятельности «радищевцев» невероятно повышала кредиты «российского Парни» и его опекунов. В 1948 году Н. В. Фридман на этой почве даже вступил в полемику с В. Н. Орловым — используя его же схему: «Идеология членов общества обладала для Батюшкова большой притягательной силой (Вл. Орлов вообще не прав, утверждая, что поэт «был сравнительно слабо связан с ‘Вольным обществом'»). Батюшкова привлекала не только антишишковистская позиция членов общества, но и то политическое «вольномыслие», которое характеризовало «радищевцев»»». Эти соображения были повторены и в предисловии к «Полному собранию стихотворений» — с некоторыми, правда, вариациями: Вл. Орлов к тому времени возглавил «Библиотеку поэта», в которой выходил том батюшковских сочинений — и упреки в недооценке связей Батюшкова с «радищевцами» нашли нового адресата.

Между тем, орловская схема — это своеобразное художественное построение, несущее на себе резкий отпечаток своей эпохи. Жизнеспособность этой схеме придали бесспорный литературный талант ее создателя и ее удивительная созвучность духу времени. Сам Вл. Орлов, повествуя об идейной борьбе двух направлений, составлявшей будто бы главное содержание внутренней жизни Общества, невольно обнажил механизм своих построений.

Вне всякого сомнения, на построения Вл. Орлова оказала решающее влияние атмосфера политических процессов 1930-х годов — когда целые партии и политические движения создавались буквально из ничего. В этой атмосфере даже рассказ о печальном конце радикального общества приобретал надлежащий дидактический оттенок, становился «уроком для современности»: вот что бывает с революционными движениями, когда деятельность правых раскольников изначально не пресекается в корне!

Чтобы придать рассказу о борьбе правых и левых в Обществе драматическую убедительность и поучительность, исследователю понадобился монументальный образ Общества. Так и возникла мощная, почти революционная организация с десятками членов, с центральными и периферийными печатными органами, с отделениями по всей России. Между тем, как показывают сохранившиеся протоколы, в период 1801-1807 годов (наиболее плодотворный, согласно Орлову и его последователям) Вольное общество почти никогда не собирало на своих заседаниях больше десяти человек; обычным был кворум из шести-семи участников. Заседания «Арзамаса» (который историками литературы обычно противопоставляется Вольному обществу как подчеркнуто камерная и домашняя организация) нередко были многолюднее…

И еще один немаловажный факт, на котором Вл. Орлов не заострял внимание. Большинство членов Общества были совсем юными людьми, начинающими литераторами, вчерашними студентами. Тридцатилетние Языков и Пнин казались на их фоне почтенными мэтрами. Вольное общество — во многом «игра в Академию», затеянная вчерашними школьниками.

Мифологизирующая концепция Вл. Орлова привела к характерному искажению истории Вольного общества. В действительности 1801-1807 годы — это не «наиболее интересный» и не «наиболее яркий и плодотворный» период в его истории, а время литературного ученичества его участников, период овладения литературным и философским наследием XVIII века.

А о Вольном обществе 1800-х годов забыли почти сразу же после прекращения его занятий. Во всяком случае, вступив в обновленное Вольное общество в 1811 году, Д. П. Северин и В. Л. Пушкин уже должны были удовлетворять любопытство Вяземского, никогда ничего об этом Обществе не слышавшего (заметим, что и в рассказах его корреспондентов, явно полученных из уст «старых» членов Общества, содержится ряд неточностей).