Чем больше узнаешь век ХХ, тем страшнее он кажется. Век, целенаправленно уничтожавший лучших…
Вот еще одно документальное исследование, показывающее его кровожадный звериный оскал, — книга В. М. Головко «Через Летейски воды…», посвященная последним дням жизни Марины Цветаевой и последовавшему спустя десятилетия открытию ее творчества, которому настал наконец «свой черед».
Название книге дала строчка из стихотворения «Тебе — через сто лет» .
Друг! Не ищи меня! Другая мода! Меня не помнят даже старики.
Ртом не достать! Через Летейски воды Протягиваю две руки.
Как оказалось, в этом пророчестве Цветаева ошиблась. Напротив, чем дальше, тем более значительным представляется ее творчество. И, конечно, возникает необходимость тщательно изучить обстоятельства гибели поэта.
Почти двадцать лет после ее смерти не знали в Елабуге, кто такая в действительности «безродная» эвакуированная, на месте погребения которой на Петропавловском кладбище не осталось даже колышка. Впоследствии, когда в город, оказавшийся последним горьким приютом Марины Цветаевой, началось паломничество, стали появляться противоречивые, не всегда достоверные сведения об обстоятельствах ее смерти, которые кочевали из издания в издание.
Одним из особенно скрупулезных исследователей оказался Вячеслав Михайлович Головко, приехавший в 1968 году работать в Елабужском педагогическом институте и в течение почти четырех лет собиравший и сопоставлявший сведения очевидцев и документальные источники. Его частный архив и стал основой книги, большая часть материалов в которой публикуется впервые.
Книга прекрасно издана: большой формат, мелованные страницы, высочайшая культура оформления, научная точность . Радует и то, что ее изданию способствовали многие лица и организации. Но тираж мал — всего 1000 экземпляров.
Жаль — в книге собраны уникальные материалы.
В первую очередь обращаешь внимание на обилие иллюстраций . Здесь не только фотографии и рисунки, но и, что особенно интересно и ценно, автографы писем, стихов, копии официальных документов, газетных и журнальных статей, и др.
Вот, например, страницы «Домовой книги» М. И. и А. И. Бродельщиковых — хозяев дома, постояльцами которого стали Цветаева с сыном: запись, посвященная самой Цветаевой, по какой-то причине перечеркнута работником паспортного стола. Следующая запись — о прописке дочери хозяев — относится уже к 4 сентября, хотя, как узнаем далее, в разговорах с В. М. Головко они предпочитали скрывать факт появления дочери в доме, и это настораживает исследователя, становится предметом для размышлений.
Вот фрагменты письма Ариадны Эфрон, адресованного ученому; конверт, подписанный ее рукой, с почтовым штемпелем, на котором видна дата отправления письма — на следующий день после написания. Все это так трогает за живое: и потертости бумаги, и особенности почерка, и подчеркивания , и слово, вписанное сверху, и строчки на полях…
Или пожелтевшие от времени страницы районных газет с первыми посмертными публикациями о Цветаевой, когда в центральных изданиях писать об этом и не помышляли. Вот номер елабужской газеты «Новая Кама» от 1 сентября 1971 года : страничка «День памяти М. И. Цветаевой», подготовленная Головко.
А на первой странице этого же номера — «Вовремя вспахать зябь», «Будни агитатора»… Не удержусь, полностью процитирую две маленькие заметки.
«Подведены итоги социалистического соревнования колхозов и совхозов на уборке урожая и хлебозаготовках на 30 августа. Решением бюро горкома КПСС, исполкома райсовета и райкома профсоюза работников сельского хозяйства и заготовок победителем признан совхоз «Звезда», где на 30 августа обмолот зерновых и зернобобовых культур проведен на площади 93,3 процента к скошенному, в том числе гороха — на 100 процентов. План продажи хлеба государству выполнен на 77,7 процента» .
«В районе создалось тревожное положение с обмолотом хлебов. Все еще на больших площадях лежит в валках горох, много неубранной ржи, затягивается уборка ячменя, пшеницы и других культур. Особенно это относится к колхозам имени Ленина, имени Калинина, имени Тукая, где на 30 августа обмолот проведен лишь на площади 19-52 процента к скошенному» .
Казалось бы, процитированная информация не имеет отношения к нашей теме. Ан нет. Разве это не звенья одной цепи? Не части одной общей трагедии?
Изучая книгу Головко, еще раз утверждаешься в справедливости этого горького вывода.
Ведь в те же 1960-1970-е годы можно было многое сделать: вовремя сохранить то, что еще можно было сохранить; выяснить то, что еще можно было выяснить. Но, увы, власти были равнодушны к подлинной истории страны.
По-своему равнодушны оказались и хозяева дома, которые, устав от посетителей, в 1970 году продали Дом — и не сохранили вещи, связанные со знаменитыми постояльцами, несмотря на просьбы исследователя: «Кровать, на которой спала Марина Ивановна, около месяца стояла во дворе. Через несколько дней Бродельщиковы, не предупредив меня, сдали, по их словам, кровать на металлолом. Кому продавались остальные вещи, Бродельщиковы не говорили» . Между тем с 1941 года до этого момента в доме сохранялась одна и та же обстановка.
Зато вот на цветаевской страничке в названной выше газете можно прочитать признание одного несведущего посетителя их дома: «Большое русское спасибо вам за память о великой женщине России Марине Ивановне Цветаевой…» Да и мог ли этот посетитель знать больше? Но и его отклик, и заметки о положении на полях, оказавшиеся запечатленными в книге попутно, помогают воссоздать панорамный образ эпохи.
Значительное количество иллюстративных материалов представлено в первой части — «Fac simile» . Остальные помещены в других разделах, для названий которых очень точно подобраны строки из стихов или писем Цветаевой: «По ту сторону дней…» ; «О, скромный мой кров!..» ; «…Письма всегда хотят быть написанными!» ; «Мне и тогда на земле не было места!» ; «Меж нами — струистая лестница Леты…» .
Остановлюсь на некоторых из этих разделов.
Во втором рассказывается о встречах и беседах автора книги с сестрой и дочерью М. И. Цветаевой, а также о последних днях жизни и гибели поэта по воспоминаниям А. И. Бродельщиковой.
Записи воспоминаний Бродельщиковой и подробнейшие, развернутые комментарии к ним публикуются в книге впервые. Поражает, с какой тщательностью исследователь сопоставляет разные сведения, полученные от Бродельщиковых на протяжении почти четырехлетнего общения с ними, в то время как многие авторы, писавшие о гибели поэта, опирались только на какой-то один разговор или вовсе на опосредованные источники информации. Например, в книге приводятся расшифровки двух магнитофонных записей рассказа Бродельщиковой, сделанных в один и тот же день, однако весьма различающихся по многим признакам.
Вот вывод В. М. Головко. Бродельщиковы, «находясь под контролем КГБ, выработали стандартный текст «воспоминаний», а когда отступали от него и слово правды слетало с их уст, то нередко противоречили сами себе. Для нас сегодня эти противоречия тоже значимы, они фиксируют проблемные ситуации, приковывают внимание к тому, что эти очевидцы трагедии поэта пытались скрыть, искажая порою правду, умалчивая об одних фактах, или, напротив, с излишней настойчивостью акцентируя внимание на других. В доверительных беседах А. И. Бродельщикова говорила иногда то, что, возможно, сама старалась забыть, но просила: «Не записывайте, не сообщайте никому, нам не разрешают рассказывать об этом»» .
Безусловный интерес вызывает четвертый раздел, в котором приводятся эпистолярные тексты с опять-таки подробнейшими комментариями. Здесь представлены письма автору от сестры и дочери Цветаевой, от многих других корреспондентов. Впервые, например, печатается письмо А. И. Цветаевой Бродельщиковым — единственное из сохранившихся писем первой половины 1960-х годов.
Анастасия Ивановна обращалась к своим адресатам с просьбой сходить на кладбище и сосчитать количество безвестных могил вокруг того места, где в 1960 году она поставила голубой железный крест с надписью «В этой стороне кладбища похоронена Марина Ивановна Цветаева…». Как следует из комментария, Бродельщиковы просьбу не выполнили, но это ею «никогда не осуждалось, как и факт неучастия хозяев дома в похоронах М. И. Цветаевой» .
Из процитированных выше фрагментов книги складывается пока достаточно нелицеприятный образ Бродельщиковых. Но автор не судит, он только отмечает подробности. Например, автограф письма, о котором идет речь, был передан хозяевами дома в дар В. М. Головко вместе с некоторыми другими реликвиями.
В пятом разделе представлены две небольшие статьи Головко о М. И. Цветаевой, предназначавшиеся для публикации в газете «Новая Кама» в 1969 и 1970 годах, но отклоненные рецензентами по идеологическим причинам. По словам автора, «в настоящее время они представляют интерес с точки зрения того, как воспринималось и оценивалось творчество Марины Цветаевой местными представителями официальных структур» . Рука цензора перечеркнула, например, эпиграф к одной из статей — слова Бориса Пастернака: «Я думаю, самый большой пересмотр и самое большое признание ожидают Цветаеву». К счастью, прав оказался поэт, а не советский идеолог…
Частный архив стал теперь общим достоянием. Я бы сказала, что книга читается на одном дыхании, «запоем», но это будет не совсем точно. Ее невозможно читать только в одном направлении — от начала к концу. Порой приходится изучать параллельно разные страницы, заглядывать то туда, то сюда. Но делаешь это с удовольствием.
Несмотря на горечь чувств от осознания того, что все это было, хоть и кажется абсолютным абсурдом.
Подобное ощущение вызывает у меня, пожалуй, альбом Евфросинии Керсновской «Наскальная живопись» . Они, конечно, разные, эти книги. Но и в той, и в другой — пронзительное желание сохранить правду о прошлом, о таком непростом ХХ веке.
Керсновская пишет в предисловии: «Нас, современников той эпохи, тех событий, о которых здесь пойдет речь, становится все меньше; инстинкт самосохранения заставляет их сперва — молчать, затем — поддакивать, а в конце концов — поверить всей той лжи, которая, как пыль, тонким слоем садится на картину прошлого. И когда уже невозможно ничего разглядеть — ее подменяют тем, что выгодно выдавать за правду».
В. М. Головко, проделав колоссальную работу, не смог тем не менее выяснить всей правды: так и не раскрыл тайны последних дней жизни Цветаевой и ее гибели, хотя ему удалось уточнить многие детали, связанные с этим коротким периодом. Однако в результате его изысканий стало очевидно: «Любую из версий елабужской трагедии сегодня невозможно ни доказать, ни опровергнуть Многочисленные беллетризованные и полунаучные биографии, созданные как отечественными, так и зарубежными авторами , не могут претендовать на истину в освещении событий конца августа 1941 года» . И это очень важный результат на пути к правде. Это уже и есть сама правда.
Такие книги, убирая «пыль лжи» с картины прошлого, укрепляют веру в человека и в человечество, подорванную ХХ веком. Может, хотя бы XXI век окажется к нам более благосклонным?