П. С. Коган

Ушел в вечность последний поэт-романтик. Умолк последний менестрель и верный рыцарь «Прекрасной Дамы». Далек и близок одновременно был он нашей эпохе.

И его неудовлетворенная душа томилась в тисках мещанства, того мещанства, что «в холодной воде эгоистического расчета потопило порывы набожной мечтательности и рыцарского воодушевления и не оставило между людьми никакой связи, кроме бессердечного чистогана». Он жаждал идеала и гармонии, и в его душе поднимались мятежные порывы против бескрасочной жизни буржуазного века. Но выхода искал он не там, где ищет его наше время. Он искал слияния с космосом, а не с человечеством.

Жил предчувствием тайны и чуда. Чужды были ему методы упорного строительства и планомерного преобразования общественных отношений. Чуждо было внимание к миру конечных вещей, и непобедима была в нем метафизическая потребность выйти за пределы своего ограниченного земного существа. Одиноким и загадочным казался он на фоне суровой борьбы. Словно о себе сказал он: «Увы, не долетают жизни звуки к утешенным весной небытия».

И словно об его душе сказал другой поэт: «И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли». Он был бы среди своих в кругу невских романтиков. Его песни созвучны томлению Вакенродера и грезам Новалиса.

Но в те времена романтическая ирония еще позволяла поэту возвышаться над миром конечных вещей. В наше время, после столетия беспримерных научных и социальных завоеваний, власть этого мира над душой человека стала неотразима, и нельзя безнаказанно уйти в царство мечты. В этом — трагическая судьба Блока.

Запоздалый романтик и слишком ранний предтеча грядущего человека, освобожденного для творческой радости, — он молил небо избавить его от тернистого пути поэта, от его мученического венца. Он обращался к музе: «Я хотел, чтоб мы были врагами, так за что ж подарила мне ты луг с цветами и твердь со звездами — все проклятье твоей красоты». Для других она «муза и чудо».

Для него она «мученье и ад». Революцию он встретил восторженно. Еще незадолго до нее твердил он: «Жизнь прошумела и ушла… все будет так… исхода нет».

Теперь он знал: «Жизнь прекрасна… Всем телом, всем сердцем, всем сознанием — слушайте Революцию». В ее громовых раскатах он слышал ту «великую музыку будущего, звуками которой наполнен воздух» и призывал «не выискивать отдельных визгливых и фальшивых нот в величавом реве и звоне мирового оркестра». Он написал поэму «Двенадцать», переведенную на все языки, волнующую и загадочную поэму, быть может, наиболее глубокое из поэтических отражений Революции. За ее окровавленным ликом, за ее цинично обнаженным телом, он, мистик и верующий, узрел Христа, как некогда другой поэт увидал его благословляющую руку в безобразной нищете России.

Последние месяцы его жизни были сплошной мукой. Жизнь стала жестокой, а для мечтателей беспощадной. Всем наносило удары наше «испепеляющее» время. Для того, кто не умеет приспособляться, бороться, эти удары должны были стать смертельными. Он умер в ужасных страданиях.

Да и мог ли остаться на земле поэт, случайно забредший к нам и взволновавший нас, как тот бродячий жонглер, что смутил душу графини Изоры своей призывной песней. Он увял, как «голубой цветок» Новалиса, перенесенный с знойного юга в снежные вихри севера. Очищающий огонь Революции зажег его сердце пламенным восторгом, но буря оказалась слишком сильной для хрупкого сердца поэта. Он умер, едва достигнув сорокалетнего возраста. Быть может, никогда еще механически катящееся колесо истории не настигало жертву, столь драгоценную.

И если что может смягчить боль о великой утрате, — только мысль о грядущем мире, который уже строится на крови и страданиях современности, — о мире, в котором творческий гений получит полный простор для своего полета и избавится от цепей, сковывавших его в эпоху неразрешенных общественных противоречий.