Пересказ романа Довженко «Очарованная Десна» — Глава третья

Много было разных грехов и много кар, но никто их почему-то как будто и не боялся. Сначала я просто ужасался этой картины, а затем медленно привык, как солдат на войне привыкает к грому пушек. В нашей семье почти все были грешны: достатки небольшие, сердца горячи, работы и всякого неустройства тьма, а здесь еще и фамильная приверженность к острому слову, потому хотя и думали иногда о рае, все-таки больше надеялись на ад внизу картины. Здесь уже все имели свои места.

Отцу наливали в рот черти горячую смолу, чтобы не пил водку и не бил мать. Баба лизала горячую сковороду за свой длинный язык и за то, что была большая колдунья. Деда (мать божилась, что это правда) держал в руках сам дьявол за то, что он чернокнижник и что, читая по воскресеньям волшебный псалтырь, заклинал ее, и потому она третий год все болеет; что ту черную книгу она часто рвала втихаря на куски и разбрасывала в хлеве, в кошаре, в тыквах, в малине, а они будто слетались сами к кожному переплету. Кроме того, покойнику дедову отцу Тарасу когда-то давно, еще в старину, змей носил ночью деньги в трубу.

И действительно, в нижнем правом углу картины у дьявола в руках сидел дед. Правда, он не очень был похож на нашего деда, потому что был гол, как в бане, и борода была у него не белая, а руда, присмолена огнем, а волосы на голове стояли стоймя и аж стрекотало в пламени. Калита с деньгами была у деда в руках.

Старший мой брат Аврам был давно уже проклят бабой, и его голая душа давно летела сломя голову из левого верхнего угла картины прямо в ад за то, что драл голубей на чердаке и крал в пост из амбара сало. Кроме того, Аврамова душа любила молочные пленки, и он сдирал их из кувшинов в погребе и в амбаре. Сама мать божилась, что будет у рая между святыми, как большая великомученица, которая кормит врагов своих, — деда и бабы — и угодничает им.

Мать молилась святому Юрию Победоносцу, который топтал змея лошаком, и так умоляла потопить ее врагов — отца, деда и бабы, что загубили ей жизнь.

Мать клялась, что когда она, будучи еще девушкой, спала в амбаре, святой Юрий раз появился ей во сне в белых ризах, на белом кону, с длинным копьем и, когда она уже из испуга начала стонать, спросил ее:

— Это ты, Одарко? — Я. — Не бойся, сие я, святой Юрий, приснился, чтобы подать тебе знак. Ой, будешь же теперь ты, Одарочко, делать моим именем людям добро… С того времени, что-то лет через десять или двадцать, мать объявила себя ворожеей и начала лечить людей от зубов, сглаза и испуга, хотя и сама болела. — Вот где я, гляньте, — было показывала она на какую-то святую душу круг божьей матери вверху картины страшного суда. — Видите?

Иметь так часто тыкала щепоткой в эту праведную душу, что в душе уже вместо лица стало коричневое пятно, как столица на географической карте. Но немного погодя мамины дела покачнулись. Как-то она долго не давала бабе есть. А баба тогда взяла да и накупила в церкви свеч против матери, да и поставила их перед богом стоймя кверху. А от этого уже никакой человек не мог угодить в рай. Мать с того времени начала сильно недомогать, и ее стал часто ночами душить домовой. Он жил у нас в дымоходе и в трубе. Голос не подавал, говорят, никогда и похожий был на вывернутый черным мехом вверх тулуп.

Фактически, святым был на весь дом один я. И вот окончилась моя святость. Не нужно было трогать морковь. Пусть бы себе росла. А теперь я грешен. Что же мне будет?

Войдя в дом, я тихо подкрался в страшный суд и начал пристально, как-то совсем по-новому рассматривать адские кары, изображенные внизу картины. Наверх я боялся поднимать глаза. Там меня уже не было.

Какой же кары заслужила моя свежая грешная душа? Очевидно, за первый грех все-таки небольшой, так не больше этого огня по косточки, что в левом углу. Ай-ай-ай…

Я посмотрел в последний раз вверх на святых, где сидел весь их комитет, и мне так стало жалко, что я уже не их, а тут, на веки вечные в аду, так стало жалко мне, что не выдержал, прислонил председателя к аду, как раз под дедовой калитой, и горько заплакал.

От созерцания адских кар мне начало что-то печь в пятах, и я прытко побежал через сени и двор к риге на цыпочки, словно по горячей сковороде, что ее лизала баба языком. Тогда в газетах еще ничего не писали о моих аморальных поступках, хоть я хорошо помню, что мир, которому я принадлежал тогда, очень остро реагировал на мой отчаянный крик на сковороде: залопотав крыльцами, над домом извились голуби, закудкудахкали куры захрюкали поросята. Пират проснулся и гавкнул спросонку: «А кто там мне бегает по двору?» Вслед за тем зловеще скрипели двери, и на пороге темного амбара появилась баба:

— Чего ты ревешь, хотя бы тебе кость в горло?! Чтобы ты кричал и не переставал! — И сразу к матери божьей в небо: — Мать божья, царица небесна! Как ни дает он мне покою, не дай ему ни в том мире, ни в сим!.. — Потом усмотрела в небесах голубей над домом и к голубям: — Голубушки мои, святые заместители! Но, чтобы же не видел он ваше перышко святого и не слышал вашего воркуна небесного! Чтобы не вышло из него ни портного, ни сапожника, ни плотника, ни молотильщика…

Дальше баба начала творить обо мне песню, распевая ее, как колядку: Да нет пахаря в поле-и-и, ни косаря в лузе Не дай бо-оже. Да нет косаря в лузе, ни купца в дороге Ой, ни купца в дороге, ни рыбалки в море.

Потом, когда голуби занимали на крышу, она снова перешла на торжественную прозу:

— Накажите его, святые голубушки, и ты, мать божья, такой работой, чтобы не знал он ни сон, ни отдых, и пошлите ему, умоляю вас, такого начальника…

Подробной характеристики будущего начальник я уже не слышал. Мне было не к начальству. Спасаться нужно, пока не поздно. Залез я быстро в старую лодку, которая стояла в риге в сторонке, и начал думать, что мне делать для возобновления святости.

Вот тогда-то впервые в жизни и решил я творить добре дела. «Не буду, — думаю, — есть скоромного целую неделю! Буду носить деду воду на погреб, сколько он захочет, и начну ходить в церковь». Дальше я подумал, глядя на ласточек: «Вот когда бы повыпадали из гнезда ласточки! Я сейчас же накормил бы их мухами и хлебом, чтобы только ласточка видела, на какие дела я способен, и рассказала Иисусу Христу».

Но ласточки не падали. Поразевав роты, они жалобно пищали, а вокруг гнезда надо мной их родители непрестанно сновали и носили им насекомых.

«Что же его сделает? — думал я, оставив ласточек. — Пойду на улицу уважать больших людей. Дед говорил, что за это прощаются много всяких грехов в том мире. Пойду снимать перед ними шапку и говорить «здравствуйте». Шапка как раз валялась в лодке. Это была старенькая дедова шапка. Теперь уже нет таких шапок. Не шьют, да и колодок таких уже нет. Она была толстой и своим видом очень напоминала медный казан. И тяжелая тоже была, как хороший котелок.

Сначала она долго лежала в сенях под ступой. Кошка выводила в ней котят, а теперь котят баба потопила в копанке и шапку выбросила в лодку, потому и пахла она уже не дедом, а котами. Однако разбираться никогда было. Чтобы было что снять с головы для почета. Я надел шапку по самый рот и вышел за ворота.