«Побежденные» и «победители» в романах Л. Леонова

В леоновской прозе двадцатых, да и в пьесах, поражает сочетание бытовой достоверности, житейской приземленности персонажей с высоким интеллектуальным накалом их мысли, с их жаждой донести в диалоге до слушателя собственное выстраданное мнение о порушенной революцией их судьбе, о грядущих переменах — какая-то, кажущаяся на первый взгляд нарочитой, страсть к «суждениям о материях высоких». О чем же они, а вместе с ними и автор, раздумывают на развалинах прошлой жизни? О чем их вопрошание? Их вопросы — об отношении человека к обществу, природе, истории, цивилизации, к Богу, наконец.

На этих бытийно-философских константах выстроено все дальнейшее творчество Леонова в его проблемно-содержательном аспекте. В творчестве 20-х годов он выслушал мнение по этим вопросам побежденных — Русь вчерашнюю. Он дал ей возможность высказаться, запечатлел в художественном слове, сохранил для потомков духовные ценности, накопленные веками развития русского народа в условиях самодержавной империи, многое объясняющих в национальном характере. «В Леонове предчувствуется большой русский писатель, очень большой», — пророчески характеризовал еще только начинающего свой путь в литературе автора из своего итальянского далека А. М. Горький (9, стр. 153).

Того, что по историко-литературной и литературоведческой традиции называется обычно «ранним периодом», «поиском своего стиля», «периодом ученичества» в творческих биографиях, у Леонова, похоже, и не было вовсе. Длившийся около десятка лет, он на самом рубеже 20-30-х гг. завершается пятитомным собранием сочинений — редкий случай в русской словесности. Тем более в такие «придирчивые» к авторам годы становления новой литературы победившего пролетариата, тем более, что Леонов отнюдь не был певцом революции и гражданской войны, числился по ведомству «попутчиков» в рапповской табели о рангах. Из двадцати произведений, опубликованных с двадцать второго по тридцатый годы, недавние бурные события нашли отражение лишь в четырех, и только в качестве фона, на котором развертываются личные драмы их героев: Савосьяна, Талагана, Ковякина, поручика Пальчикова, братьев Рахле-евых. Как художник он пристально вглядывался в прежнюю агонизирующую Россию и слагал ей величественный реквием в эпическом роде. Как мастер он проверил себя во всех основных жанрах — от небольшого рассказа и повести до романов («Барсуки», «Вор») и пьес («Унтиловск», «Усмирение Бабадошкина»).

«Необыкновенные рассказы о мужиках» (всего их пять) объединены пристальным интересом писателя к особенностям и «странностям» сельского мира, национального характера, «загадочной русской души». «Необыкновенные» они в силу исключительности сюжетных коллизий и в то же время психологической убедительности мотивов поведения их персонажей. Как рассказ об ослепшей старухе Мавре, быстро смирившейся, освоившейся и в собственной хате, и в окружающем ее мире; или о глухом Иване, которого сельский мир постановил наказать за конокрадство, хоть истинный конокрад-кузнец признался. Но кузнец — один на всю округу, а глухой Иван — один из четырех имеющихся плотников. «А надо нам злых людей смертию острастить… Вот и думается мне, что легчай нам на такой предмет с плотником распроститься, чем с кузнецом», — рассудил сельский мудрец. И сельский сход принял такой совет, благо глухой Иван до самого расстрела не понимал, о чем и о ком речь.

В итоговом произведении этого десятилетия романе «Вор» колоритные типы старой России поселены будут в квартире номер сорок шесть московской коммуналки времен нэпа, ставшей аллегорией ковчега, спасающегося от революционного потопа. И символично, что здесь на какое-то время поселится и главный герой, бывший красный командир, а теперь вор Митька Векшин, тоже осколок «великого российского перелома», но не от «разбитой твердыни, а от раздробившего ее молота». Все они — люди без будущего, без смысла и цели влачащие свои дни. Эти персонажи, безотносительно к их возрасту, роли в революции и гражданской войне, «свое отшумели», как выразился повествователь Фирсов (ego автора) в «Воре», их он «выселяет с квартиры для других жильцов» (2, т. 3, стр. 581).

Можно в творческих плодах этого десятилетия отыскивать и находить влияние традиции, учебу у предшественников, что и делала тогдашняя критика в пылу своеобразной страсти — искать предтеч, учителей для гения. Можно говорить о «противоречивости общественной позиции», о «некоторых заблуждениях писателя», нашедших отражение в произведениях 20-х годов. Но не видеть на этом основании уже тогда родившегося гения!? Впрочем, история повторяется: семнадцатилетнего Пушкина посвятил в гении собрат по перу Державин, 22-летнего Леонова — Горький. А критики еще долго искали им предшественников — якобы учителей и наставников.

Заряд «старой культуры», о котором говорил Леонов на съезде писателей, отработал свой ресурс полностью в творчестве писателя 20-х годов. «Старая культура» и связанная с ней российская дореволюционная действительность, российский уклад жизни, с его ценностями, странностями и кажущимися нелепостями, с его колоритными характерами, осмыслены автором в бытовом и метафизическом аспектах и, как изображение на фотобумаге, закреплены на страницах произведений в художественном слове. Удивительно емком, неожиданном, самородном, давшем основание Горькому увидеть будущего гения уже в первых его литературных опытах.