Почему эта теория реализма долго развивалась в статьях Белинского?

До Белинского русская критика выработала понятие о национальной специфике литературы как передаче русского национального психического склада, колорита природы, быта, языка. За отдельными произведениями признавалось достоинство такого вклада в общенациональную культуру. Но рядом с понятием национальной специфики складывалось — и мы отмечали все случаи симптомов этого процесса — понятие народности в демократическом значении. При сохранении всех условий, связанных с передачей национального колорита, от литературы стали требовать еще и отображения жизни народа, выражения его стремлений к свободе, борьбы против крепостничества. Стали появляться зарисовки деревенской жизни, крестьянских типов, бедных людей с их специфической речью, психологией, обычаями. Однако во втором значении литература давала еще мало материала для обобщения и терминологического уточнения понятия народности.

Демократическое содержание для своей поэзии декабристы черпали из фольклора, оно уже намечается и в «Деревне» Пушкина, и в «Родине» Лермонтова. Но только у писателей «натуральной школы» оно серьезно закрепилось как художественная проблема всей русской литературы и стало выдвигаться на первый план: «Деревня», «Антон Горемыка» Григоровича, «Записки охотника» Тургенева, стихи Некрасова. Настоящий же простор для изображения народа открыло только разночинное движение предреформенной и пореформенной эпохи.

В критике Белинского окончательно разделились понятия национальность и народность, пройдя определенные стадии эволюции. В «Литературных мечтаниях» Белинский подхватывал «шеллингианское» определение народности, которое уже ввели в русскую критику философские романтики. «Каждый народ,- писал Белинский,- вследствие непреложного закона провидения, должен выражать своею жизнью одну какую-нибудь сторону жизни целого человечества. В отличие от славянофилов, Белинский уже в ранних статьях считал, что «физиономия» народа исторически меняется и что полному ее прояснению способствуют просвещение, культурные связи с другими народами, «займы» у них, «подражания».

Но понятия народность и национальность употреблялись им еще нерасчлененное, хотя уже Вяземский указывал на необходимость их раздельного употребления. Фактически Белинский в 30-х годах всегда говорил о национальности, а термин употреблял народность. В «Литературных мечтаниях» и ближайших к ним по времени статьях Белинский, беспредельно широко ставя вопрос о народности русской литературы, заявлял, что «у нас нет литературы». Дело в том, что критик ввел еще одно важное разграничение: в укладе русской жизни после Петра I появились два полюса — «общество» и «народ». Образованное общество — это привилегированные классы, космополиты, совсем утратившие связь с народом. Реформы Петра I коснулись только их, они и пожинают плоды европейского развития, а народ остался тем, чем был раньше. В этом смысле у нас есть литература «общества», но нет литературы «народа». Может показаться, что Белинский употреблял термин народность в прямом смысле слова. Отсюда и категорический вывод: «У нас нет литературы». На самом же деле Белинский, говоря о народности, имел в виду общенациональную специфику. Ее-то и потеряло образованное общество, оторвавшееся от родной почвы. Но Белинский впадал во множество явных противоречий.

Почему просвещение оказалось врагом народности у верхушки, у «общества», тогда как сам же Белинский говорил, что просвещение способствует прояснению «физиономии» народа? Разве послепетровское просвещение не коснулось народа? Разве только в России есть верхушка имущих и, разумеется, образованных классов и народ? А если у других наций, например у французов, тоже есть такое деление, то почему у французов «есть» литература? Каким образом во Франции «общество» оказалось выразителем общенародных интересов? Тут отвлеченными романтическими понятиями ничего объяснить нельзя, надо изучать реальный исторический процесс, реальные функции народа и «общества», в судьбах национальных литератур.

В 40-е годы Белинский понял, что «общество» вовсе не живет само по себе, лучшие его представители как раз те, которые создают литературу и являются выразителями общенародных интересов. И тогда критик снял свой прежний тезис и заявил: «У нас есть литература» («Взгляд на русскую литературу в 1840 году»). Пересмотрел он и вопрос об исторической роли Петра 1. Идея просвещения как средства развития народности выдвинулась на первый план. Реформы Петра! были исторической необходимостью. Петр I не уничтожил русскую народность, введенный им европеизм дал ей необходимую сферу для ее деятельности, покончил с отсталостью, чуждыми, «прививными» татарскими влияниями, вывел из кривых, избитых тропинок на столбовую дорогу всемирно-исторической жизни.

Белинский теперь восклицает: «Что такое любовь к своему без любви к общему? Что такое любовь к родному и отечественному без любви к общечеловеческому? Разве русские сами по себе, а. человечество — само по себе?» В таком аспекте становятся драгоценными все усилия образованного «общества» для приобщения к общечеловеческой культуре. Эти отдельные личности — писатели, создатели русской литературы — и есть настоящие подвижники, и дело их самое что ни на есть народное. В таком свете приобретала интерес вся фактическая история русской литературы, каждый одаренный писатель. История литературы оказывалась историей развития русского народа, русской нации.

Но какие бы разнообразные аспекты ни приобретало употребление термина народность у Белинского, в конечном счете всегда речь шла об общенациональных («субстанциональных») интересах литературы, об общенациональном ее значении среди других национальных литератур. Ничего специфически крестьянского в этом понятии еще не было. Даже в «пушкинских» статьях Белинский еще легко меняет местами два термина: всегда, когда он говорит, например, о глубокой народности «Евгения Онегина», он фактически говорит о его глубокой национальности. Точно так же расценивается им любой классик русской литературы: Державин, Лермонтов, даже Крылов. Крылова он трактует на уровне суждений Гоголя, лишь иногда, наряду с общенациональной спецификой («у него и медведь русский, и курица — русская курица»), выделяет некоторые собственно народные черты: обилие просторечий в языке, умение смотреть на вещи глазами народа. Но последнее еще не высоко ценилось. Всем этим полна для Белинского поэзия Кольцова, еще не приобретшая общенационального значения. Народным Белинский считал Беранже, так как во Франции «его весь народ», т. е. вся нация, знает.

Думается, уже в полемике о «Мертвых душах» (1842), высмеивавших «меньшинство», привилегированную верхушку, Белинский старался уловить народную точку зрения, с которой Гоголь вершил свой суд: «…истинная критика,- писал Белинский в 1842 году,- должна раскрыть пафос поэмы, который состоит в противоречии общественных форм русской жизни с ее глубоким субстанциональным началом…» Белинский высоко оценивал произведение Гоголя за то, что оно «выхвачено из тайника народной жизни» и проникнуто «нервистою, кровною любовью к плодовитому зерну русской жизни» («Похождения Чичикова, или Мертвые души»).

Этим плодовитым зерном был, конечно, народ, к нему питал любовь Гоголь, в борьбе за его интересы нарисовал типы помещиков и чиновников.

В прямом смысле подлинную народность Белинский увидел в «Записках охотника» Тургенева, в той именно части, где автор изображает народные типы и проявления крепостничества. В таком терминологически важном смысле надо понимать слова Белинского: «Не удивительно, что маленькая пьеска «Хорь и Калиныч» имела такой успех: в ней автор зашел к народу с такой стороны, с какой до него к нему никто не заходил» («Взгляд на русскую литературу 1847 года»). Тургенев выявил крестьянские типы, духовный склад народа, его социальные интересы.

Понятие народность до сих пор было частью понятия национальность. Оно останется у Белинского такой частью навсегда: ведь народ на самом деле часть нации. Но Белинский уже не хочет довольствоваться только таким рассмотрением. Он хвалит «натуральную школу» за то, что она «обратилась к так называемой «толпе», исключительно избрала ее своим героем». Это означало «повершить окончательно стремление нашей литературы, желавшей сделаться вполне национальною, русскою, оригинальною и самобытною; это значило сделать ее выражением и зеркалом русского общества, одушевить ее живым национальным интересом» («Русская литература в 1845 году»).