Почему мне нравятся повести Паустовского?

Константин Паустовский пишет художественное произведение, а не подробную биографическую анкету; он подчиняет отбор впечатлений, их трактовку собственным представлениям о целях творчества. Оттого он так равнодушен к хронологии, к строгой последовательности событий и так неравнодушен к лирическим размышлениям и воспоминаниям, прямо не связанным с действием и, как иногда кажется, более близким к новеллам «Золотой розы». Таковы, например, главы «Рассказ ни о чем», «О записных книжках и «памяти», «Материалы к истории московских особняков», «О фиринке, водопроводе и мелких опасностях».

До — и пореволюционная русская действительность, воссоздаваемая Паустовским через призму личного опыта героя, оценивается им с точки зрения заложенных в ней элементов будущего. Главное во всей автобиографической книге Паустовского — это сопоставление и столкновение двух отношений к жизни и двух ее толкований. С одной стороны, жизнь — как радость, как счастье и творчество, как непрерывное духовное обогащение, с другой — как неизменные отношения господина и раба, как мещанское прозябание, как вечный страх и унизительная зависимость от стихии, от власти слепого случая, от социальных катастроф, от тысячи условностей и предрассудков.

Непоколебимая вера юности автора — вера в торжество радости и победу разума, можно даже сказать, своего рода «философия счастья» — обусловливает общий эмоциональный тон книги, то упоение жизнью, которое переполняет ее, несмотря на все тяжелое и безобразное, чему находится еще место на земле и о чем невозможно не говорить.

Невыразимый ужас ожидания еврейского погрома, вопль целого города, «обращенный к остаткам человеческой совести» , трупы женщин и детей на дорогах войны и полные мрачного библейского величия проклятия войне в стенах костелов и синагог , картина принижающего человеческое достоинство религиозного фанатизма , бессилие и беспомощность перед эпидемией черной оспы — над всем этим и рядом с этим, повсюду — проявление добра и красоты, человечности и труда.

Два разных мироощущения сталкиваются Паустовским не как абстрактное противопоставление полярных и взаимоисключающих сил и не как неизбежная в старом романтизме антитеза героя и толпы, личности и среды, по в тех житейских соотношениях, которые автор наблюдает сам, которые он видит не только в себе, но и в окружающих. Отсюда неизбежная «многогеройность» и «эпизодичность» повести, все новые и новые осуществления авторского замысла: «искать каждый проблеск человечности в окружающих, как бы они ни казались нам чуждыми и неинтересными» .

Отсюда и ощутимое деление персонажей на друзей и врагов, на тех, кто воспитал и сохранил в себе творческое и свободное отношение к миру и владеет его действительным богатством, и на тех, чьи «богатства» мнимы — на собственников, случайных людей, хищников и их жертв. Водораздел между теми и другими — не прямая, а сложная, извилистая, причудливая линия; бывает, что она разделяет родных людей навсегда и безвозвратно, бывает и так, что те, кто вчера еще не знал друг друга, случайно встретившись, оказываются по одну ее сторону. Так расходятся в повести пути автора с его близкими — с братьями и матерью.

Щемящая нота жалости к ней слышится на протяжении всей книги: душевная слепота матери, скованной ложными понятиями о «приличиях», «благопристойности», «интеллигентности», ее неудачно и несчастливо сложившаяся жизнь печалит автора не меньше, чем слепота и вынужденная узость интересов его сестры: они ничем не защищены от случайностей жизни и бессильны перед миром жадных собственников, авантюристов, разъяренных мещан, перед миром, путь которого «к справедливости, свободе и счастью «был временами поистине страшен».

Еще в первых частях цикла Паустовский познакомил читателей с настроениями близкого ему круга художественной и служилой «средней интеллигенции» в эпоху между двух революций. Благоговейная память о демократических традициях 60-80-х годов, об идеалах «разумного, доброго, вечного», преклонение перед величием гениев русской и мировой литературы, скрытый конфликт робкой мещанской респектабельности с отвлеченной, но неистребимой мечтательностью — такова была атмосфера среды, с детства окружавшей писателя. Но уже с гимназических лет судьба Паустовского, интеллигента и разночинца, узнавшего бедность, сиротство и суровость борьбы за кусок хлеба, столкнула его с широчайшими прослойками городского неимущего люда, заставила почувствовать родство и солидарность с ними, близко к сердцу принять их интересы.

И с каждой новой частью автобиографического цикла все с большим правом входят в пего вереницы представителей «низов» общества — матросов, горничных, рыночных торговцев, нищих слепцов, балагул-возчиков, типографских рабочих, разночинцев, инородцев, бродячих музыкантов, циркачей, рыбаков.

Он любил художников и писателей, которые всматривались в эту среду, с ее широчайшим диапазоном от пушкинского Германа до купринского Желткова, от судебных крючков, отысканных еще Гоголем в капищах уездных и губернских присутствий, до канцеляристов, писцов, статистиков и капельмейстеров Чехова — юмориста. Он чтил ее самоотверженных защитников, ставших на сторону угнетенных, он избирал героями своих книг ее одаренных детей . Ее знатоков — Куприна, Гиляровского — глубоко уважал. А литературными учителями — при всей широте своего литературного кругозора — назвал в одной из устных бесед таких несхожих друг с другом и с ним самим, но зато социально близких ему писателей, как Горький, Пришвин, Бабель и Багрицкий. О себе он говорил: «Да, я принадлежу к этой «гуще народа».

Я чувствую себя своим среди этих мастеровых, крестьян, рабочих, солдат, среди того великого простонародья, из которого вышли и Глеб Успенский, и Лесков, и Никитин, и Горький, и тысячи талантливых наших людей».

Характерно, что и в рассказах, и в повестях зрелого периода его творчества он остался в основном верен тому же кругу героев: ведь это они или их дети стали органической частью массы русских трудящихся — агрономов, актеров, гидрологов, строителей, включив и тех из них, кто заново осел в деревне, будь то медработники, библиотекари, учителя, промысловики, лесоводы. С ними писатель охотнее всего общался, их непритязательный жизненный уклад — его неторопливый ритм, нецеремонные манеры, обстоятельные чаепития, немудрящее, но обжитое хозяйство — считал для себя наиболее благотворным. В их домах ему лучше всего работалось и жилось.

Смолоду он хотел создавать свои книги для этих людей. И когда он понял, что Россию ожидают «невиданные перемены», он был нищ, как его народ, и, как он, баснословно богат. В этом было его счастье — в совпадении интересов тех прослоек, к которым он принадлежал, с целями надвигающегося общественного переворота и с индивидуальными творческими планами писателя.