Поэзия «пушкинской плеяды»

Поэты пушкинского окружения — это, прежде всего те, кого по старой традиции называют «Пушкинской плеядой». Обозначение это, однако, условно, и возникло оно по аналогии с кружком, или «школой», французских литераторов XVI века, которые подхватили это наименование у древних александрийцев времен Птоломея Филадельфа, называвших «Плеядой» группу из семи современных им трагических поэтов. А оно, в свою очередь, заимствовано из названия семизвездия на небосклоне, чье имя восходит к древнегреческой мифологии. В нашем случае, кроме внешнего признака — соблюдения числа 7 (иногда, впрочем, с ним не считаются), есть и более содержательный, относящийся к области собственно поэтики: посильное участие в становлении реалистического метода лирической поэзии.

В «Пушкинскую плеяду», помимо самого Пушкина, традиционно включаются (по алфавиту) Е. А. Баратынский (1800-1844)2, Д. В. Веневитинов (1805-1827), П. А. Вяземский (1792-1878), Д. В. Давыдов (1784-1839), А. А. Дельвиг (1798-1831), Н. М. Языков (1803-1847). Изредка в порядке простого присоединения называют и И. И. Козлова (1779-1840); даже как-то Батюшков попал в состав «Плеяды». Как можно видеть, это были люди, разные по возрасту и даже по принадлежности к «поколениям». Их связывают с Пушкиным в разной мере современность творчества и приязненные отношения. Но и в этом плане близость Пушкина Веневитинову, например, во всяком случае не большая, чем Грибоедову, Катенину или тем более Кюхельбекеру. Больше того, круги дружеских взаимных притяжений, пересекаясь, не совпадали.

Вообще же дружеские и творческие взаимоотношения внутри «Плеяды» отнюдь не просты и далеко не сводятся к связи признанного центрального светила со своим ореолом — некоей слитной группой поклонников-учеников.

Эпоха оказалась щедрой на выявление оригинальных поэтов, которые выделяются резко заметной индивидуальностью, особенно Баратынский и Языков. Образовалась та неповторимая в своей жизненной полноте и чистоте литературная ситуация, которая отозвалась для потомков разрозненными уцелевшими рикошетами — беглыми упоминаниями в статьях, заметках и особенно в письмах, вроде, например, пушкинского обращения к Вяземскому (1823 г.). «…Читал ли ты мое послание Бирукову (тогдашнему цензору) если нет, вытребуй его от брата или Гнедича; читал я твои стихи в Полярной Звезде; все прелесть…» и т. д. Вот экспромт Языкова (1830) — подношение мытищинскому водопроводу:

Отобедав сытной пищей, Град Москва, водою нищий, Знойной жаждой был томим: Боги сжалились над ним: Над долиной, где Мытищи, Смерила неба синева; Вдруг удар громовой тучи Грянул в дол,- и ключ кипучий Покатился… Пей, Москва!

Это подлинный экспромт — одно из тех многочисленных стихотворений, которые Языков сочинял буквально на ходу, по пути на богомолье в Троице-Сергиевскую лавру. Такая свобода владения стихом, такая всегдашняя поэтическая «мобилизованность» могли идти в сравнение только с пушкинскими; но такой энергии и ярости не было даже у Пушкина 30-х годов. А ведь это только шутка, непритязательная забава!

А антиподом Языкова является другой ярчайший представитель «Плеяды» — Баратынский. Сам Пушкин, еще молодой, полный надежд, уверенно входящий в славу, кому присуща была редкая бескорыстность и великодушие в оценке чужих достижений, писал Вяземскому еще в 1822 г.: «Но каков Баратынской? Признайся, что он превзойдет и Парни и Батюшкова — если впредь зашагает, как шагал до сих пор — ведь 23 года — счастливцу! Оставим все ему эротическое поприще и кинемся каждый в свою сторону, а то спасенья нет» (XIII, 34). Двумя годами позже, прочитав «Признание» (еще в первой, не удовлетворившей автора и действительно менее совершенной его редакции), Пушкин приходит в полнейший восторг: «Баратынский — прелесть и чудо, Признание — совершенство. После него никогда не стану печатать своих элегий…» (XIII, 84). В другой раз, повторив те же слова, «Баратынский — чудо», Пушкин находит, что помещенные рядом в этом же альманахе «Полярная Звезда» его собственные «пьесы» «плохи». Это не кокетство: действительно, к началу 1824 г. сам он еще не писал лирических стихотворений такой выразительной силы и глубины, как «Признание». Пушкин с безупречным постоянством считал Баратынского первым среди создателей элегий и «первоклассным» поэтом.

В таком трудном для истолкования из-за богатства явлений положении может быть воспринято одно из непрезентабельных посланий современника современнику же, Дельвига «Н. М. Языкову», где поэт еще в 1822 г. скромно, достойно и изящно распределяет места среди своих друзей. А этими друзьями оказываются крупнейшие поэты эпохи. Простодушно сообщив, что его, «благодаря богам», влечет «к возвышенным певцам с какою-то любовию пристрастной», Дельвиг гордится ранней дружбой с Пушкиным, чье «пенье» он услышал первым, и тем, что Баратынского он с «музой подружил». Эту гордость, воспринятую как «вознаграждение», он сообщает Языкову, полагаясь, понятно, на его понимание и полное сочувствие. Так в ординарном стихотворении сводятся лучшие поэты 20-х годов.

«Окружение» было не только выигрышным фоном, на котором рельефнее выступало пушкинское величие, но и чрезвычайно активной, характерной составной частью духовной культуры эпохи. Пушкин оказывался ведущим, определяющим ферментом литературного движения 20-х, а отчасти и 30-х годов. Но кто у кого и в какой мере «учился», кто чьи успехи и как определял — это еще далеко не проясненный вопрос, оставляющий заманчивой задачу дальнейших поисков для молодых, пытливых литературоведов.

Говоря о «более или менее примечательных талантах», окружающих Пушкина, Белинский отметил, что их «неоспоримым достоинствам мешает только невыгода быть современниками Пушкина»‘. Близость Пушкина ослепляла, и критик на себе испытал правоту своих слов. Он не понял Баратынского, вернее, его особой значительности, считая, что его щегольскую «светскую, паркетную музу» было бы попросту «недобросовестно» сопоставлять с пушкинской; он отрицал поэзию Языкова (правда, прежде всего из-за национализма его идеологии); о Вяземском-поэте отзывался более чем сдержанно, о Веневитинове скупо и холодно, а на Дельвига попросту не обратил внимания. В предпринятом Белинским капитальном обзоре пушкинской поэзии в связи с поэзией его эпохи («Сочинения Александра Пушкина») для них не нашлось должного места.

Позже, а особенно теперь, спустя полтора века, выступают в своей значимости и исторически закономерное направление талантов пушкинского круга, вообще его более или менее выдающихся современников,- и те индивидуальные особенности их поэзии, что были подчас не замечены критиком.