Повесть о Еруслане Лазаревиче в русской книжке

Русский лубок XIX-начала XX в. — своеобразное явление в развитии отечественной литературы. Хотя он и привлекал внимание исследователей, многие проблемы лубочной литературы до сих пор не получили еще полного своего разрешения. В частности, недостаточно исследована проблема: прогрессивное или регрессивное явление лубок? Был ли он шагом вперед в культурном и литературном развитии парода и если был, то когда он стал шагом назад? Народная это книга или книга для народа? Конечно, на анализе лубочных вариантов одной только сказки о Еруслане таких вопросов решить нельзя. Мы в состоянии ответить только, был ли народным образ Еруслана или нет. Но и выяснение литературной истории повести о Еруслане Лазаревиче в лубочной традиции может дать материал для будущих более широких обобщений. В свою очередь, не изучать вопроса о месте лубка в русском литературном процессе, а ограничиться исследованием самих лубочных вариантов тоже нельзя, так как результаты исследования окажутся лишенными и глубины и перспективности.

Кроме того, при решении этого вопроса следует исходить не только из данных лубка, но и из фактов рукописной традиции и фольклора. Нельзя вырывать лубочные варианты из общей цепи развития сюжета. Исторический подход к данному явлению и должен показать закономерность возникновения и развития лубка, с одной стороны, и социальную литературно-художественную ограниченность его — с другой.

Возникновение лубка исторически закономерно. Он появился почти одновременно с печатной литературной традицией и существовал параллельно с нею.

Авторами и издателями лубка первое время были люди из народа или близко стоящие к нему. Они знали вкусы своей среды и творили для нее. Резчиков и мастеров они также набирали из талантливых народных самородков. Так продолжалось до 1839 г., когда издание лубков стало коммерческим предприятием, контролируемым правительством. Показательно, что как раз после 1839 г. появляются авторские обработки лубочных повестей, порывающие с традицией.

Если лубочные повести XVIII-начала XIX в. были для большей части массовой читательской публики определенным достижением, культурной и читательской победой’, то во второй половине XIX в. положение изменилось. Грамотность стала более распространенным явлением. Для массового читателя лубочные повести стали пройденным этапом. Читатель требовал другой, более высокой в нравственном и умственном отношении литературы. А в ответ на его требования издатели продолжали насыщать книжный рынок все теми же изданиями сказок, перелицованных и подправленных. Лубочная литература из средства просвещения становится одним из многочисленных средств одурманивания. Либеральная «литература для народа» по сути дела вопроса не решала уже в силу своей половинчатости назначения: просвещать, не освобождая. Именно поэтому и лубочные повести (мещанские, бульварные, уголовные), и «литература для народа» мирно сосуществовали в одних и тех же издательствах, у одних и тех же офеней. Лубок был сметен и уничтожен только в советское время, когда вся литература стала одновременно и народной, и для народа.

Из сказанного ясно, что лубочную литературу нельзя рассматривать изолированно от общего историко-литературного процесса. Как прогрессивное явление лубок начал себя изживать уже в первой половине XIX в. Как явление регрессивное он изжил себя после Октябрьской революции. Лубок должен рассматриваться только как исторически закономерное явление, сыгравшее свою роль в деле приобщения широких читательских масс к книге.

Именно сложностью данного явления и объясняются различные оценки лубка общественными деятелями, писателями, критиками, учеными, рабочими. Оценки эти очень противоречивы, потому что лубочная литература оценивалась с разных позиций. Несомненно, справедливы все те широко известные выпады против лубка, которые мы встречаем в речи Петра Алексеева, в революционно-демократической критике и т. д. Справедливы они потому, что лубок оценивался ими как общественно-социальное явление, как средство одурманивания народа.

Но связь образа Еруслана с народными сказками и былинами, с народными представлениями о богатыре, близость его к поэтике русской сказки обусловили исключительную популярность этого образа, ставшего в XIX в. синонимом богатыря вообще. Можно привести многочисленные свидетельства писателей, именно так воспринимавших образ Еруслана. Силу и мощь Еруслана, мощного «и тогда, когда отдыхает», приводят как пример понятия «мощности» ученые.

Анализ текста анонимных лубочных изданий Еруслана XIX — XX ни. выявляет несколько таких редакций. Первая редакция наиболее древняя, ведущая свое начало от лубочной картинки на 32-х листах. Первым известным мне изданием сказки в этой редакции является неиллюстрированная сказка о Еруслане. Кроме того, на сказке том же редакции есть пометка, что она печатана с издания 1838 г. без перемен. Как бы то ни было, по первая редакция идет еще от бесцензурной лубочной картинки. Последнее из известных мне изданий этой редакции относится к 1867 г. Таким образом, вместе с отмиранием лубочной картинки исчезает и та лубочная книжка, которая ведет от картинки свое начало.

Такое сходство между сказаниями об отце и сыне вызывает вопрос, откуда идет эта традиция создания различных сказаний но одной и той же сюжетной схеме? Вероятны два пути: или влияние устной былевой традиции, или влияние волшебно-рыцарского и лубочного романа. В устной эпической традиции, действительно, наблюдаются такие примеры «генеалогической циклизации, подсказанной интересом к популярному народному герою» и. Суть такой циклизации состоит в следующем: имеется популярное народное сказание, например, «Алпамыш». Сказание о сыне Алпамыша, Ядгаре, повторяет в основных чертах повесть о подвигах его отца, приуроченных теперь к сыну. Сказание о сыновьях Ядгара, Алатае и Женаркуле, внуках Алпамыша, снова удовлетворяет запросы своих слушателей «с помощью новой комбинации знакомых мотивов, заимствованных из старого сказания об Алпамыше». Подобное же явление можно наблюдать и в другом восточном эпосе. Так, у Манаса и его сына Семетея и внука Сей-тека также может быть прослежена единая генеалогическая циклизация, когда сказания о потомках Манаса являются, в сущности, вторым туром единого эпического сказания.

Как это видно, некоторую параллель в построении сюжета между узбекским эпосом и сказаниями о Ерусланах (отце и сыне) провести можно, но сомнительно, чтобы эта параллель что-либо объяснила. Действительно, подвиги Еруслана-сына повторяют подвиги отца, как и Ядгар и Алпамыш, однако причины этого явления в том и другом случае различны. В народном эпосе генеалогическая циклизация возникает как отклик на народный запрос — видеть своего любимого героя снова живым и воскресшим в подвигах его сына. Эпос отражает глубокие народные чаяния и выражает их на основе присущих самому эпосу законов построения и создания эпического произведения. Ничего подобного в устных сказаниях о Еруслане мы не замечаем. У нас нет былевого, эпического сказания о Еруслане Лазаревиче, этот образ не вышел за границы богатырской сказки, остался в области чудесного. Поэтому переносить на сказку законы и традиции создания героического эпоса едва ли есть основания.

Гораздо вероятнее предположить влияние не устной, а книжной традиции. Известно, какое большое место в волшебно-рыцарских романах и особенно в циклах их (ср. цикл «Круглого стола короля Артура») занимают родственные связи. Большая часть действующих лиц романов этого цикла связана кровными узами родства. Возникающие новые романы рассказывают о похождениях детей славных рыцарей и т. д. Вполне возможно, что автор обработки был знаком с основными рыцарскими романами и попытался создать свою собственную компиляцию в духе традиции волшебно-рыцарского эпоса.