Характеристика образа Федора Павловича Карамазова часть I

Как злой и наглый шут, любивший “разыграть” других, Федор Павлович вбирает в себя черты, нередко изображавшиеся Достоевским до “Братьев Карамазовых”. Таков, напр., Лебедев в “Идиоте”, капитан Лебядкин в “Бесах”. Психологию этого наглого и отвратительного шутовства, соединенного с подлостью и плутнями, уясняют отчасти слова старца Зосимы, увещевающего Федора Павловича “не стыдиться самого себя” и “не лгать себе”. В этом замечании, вложенном в авторитетные уста старца Зосимы, дан ключ к психологии цинизма и наглого шутовства, но есть в Федоре Павловиче, даже в этих чертах, нечто более глубокое – та сила “низости карамазовской”, о которой Иван говорит Алеше, что это сила, “которая все выдержит”. Последний корень тех извращенных и злых движений шутовства, которые своими гримасами делают Федора Павловича невыносимым и нестерпимым, лежат именно в “низости карамазовской”, и низость эта глубочайше связана со “сладострастием” Федора Павловича.
Федор Павлович был не только “развратник”, не только был во власти своего полового “безудержа”, но к нему совершенно применимы слова, которые Митя говорит о себе: “любил разврат, любил и срам разврата” Федор Павлович сам о себе говорит Алеше: “если бы ты знал, Алеша, какой я срамник”. Еще Свидригайлов, в котором Достоевский (как раньше в князе Валковском в “Униженных и оскорбленных”) касается “карамазовщины”, говорил о себе: “Я люблю клоаки и именно с грязнотцей”. “В вашем семействе сладострастие до воспаления доведено”, – замечает Ракитин.
Это уже не простая безудержность полового влечения, не просто “физиология” – тут есть какая-то духовная остановка на сладострастии, потребность в нем пребывать, им упиваться – тут есть и целая “философия” сладострастия. “Теперь я все-таки мужчина, – говорит он Алеше, – пятьдесят пять лет всего, но я хочу и еще лет двадцать на линии мужчины стоять; как ведь состареюсь – поган стану, не пойдут они тогда ко мне доброй волей, ну вот тут-то денежки мне и понадобятся. Так вот теперь я и подкапливаю все побольше, да побольше, для одного себя-с, милый мой сын, Алексей Федорович, было бы вам известно, потому... что я в скверне моей хочу до конца прожить, было бы вам известно. В скверне-то слаще: все ее ругают, а все в ней живут, только все тайком, а я открыто”.
В этом циническом признании поражает не только сосредоточенность на половой жизни, но какая-то духовная ненасытимость, всецело ушедшая в пол. Это та самая “исступленная и неприличная жажда жизни”, о которой говорит Иван Карамазов, не желающий “отрываться от кубка” до тридцати лет. “Отец, – добавляет тут же Иван, – не хочет отрываться от кубка до семидесяти лет, до восьмидесяти даже мечтает: стал на сладострастии своем и тоже будто на камне”.
Эти замечательные слова подчеркивают именно “остановку” на сладострастии, всецелом уходе в него у Федора Павловича. Только из этой остановки духа можно понять любовь к сраму: не одна половая ненасытимость характерна для Федора Павловича, но и извращенная потребность “срама”, дающая уже не чувственное, а духовное (хотя и извращенное) удовлетворение. Из той же духовной “остановки” на сладострастьи понятно и то, что Федор Павлович не знал меры в своем беспутстве. Физиологически беспутство находит свою границу в истощении и утомлении, но в силу того, что пол никогда не перестает быть связанным с духовной стороной в человеке, сосредоточенность на эмпирии пола вбирает в себя то начало “безмерности”, которое, по самому существу, отличает именно духовную сторону в нас.
Для психологии Федора Павловича очень важно понять, что уход в пол, половая нена-сытимость его коренятся не в физиологии и биологии, как это нередко думают, а в том, что сюда привходит духовная сторона: от нее, от ее природы, рождается “безудерж”, “исступленная жажда жизни”, благодаря ей сладострастие доходит до “воспаления”, по выражению Ракитина, рождает те “бури”, о которых с ужасом говорит Митя. Эмпирия пола, поглощая в себя духовные силы, приобретает ненормальный, “исступленный” характер, лишь изредка давая место другим движениям, более адекватным духовной природе человека. Именно здесь уместно вспомнить странные слова Алеши отцу: “Я не сержусь, я ваши мысли знаю. У вас сердце лучше головы”.