«Правда деревенская» в произведениях Шукшина

«Я чувствую, кстати, — говорил он в том же интервью, — потребность нового режима в работе, чувствую, что надо овладеть и городским материалом. Другое дело, что это труднее сделать, для этого нужна какая-то новая мудрость . Я, может быть, растянул этот процесс сближения на слишком долгое время и, может быть, был излишне осторожен. Я знаю, что и герои мои в этом положении ведут себя так же осторожно.

То есть мне эту осторожность их не хочется и спугнуть: будьте осторожны, только точнее выбирайте, только точнее находите умную книгу, точнее распознавайте настоящих людей, не ошибайтесь, меньше ошибайтесь, реже ошибайтесь, не берите на веру такого ультрасовременного человека, окончившего много-много вузов, не полагайте, что это самая великая ценность. Ищите глубже, как вы умеете, по-крестьянски, и тогда, в общем, не будет большой беды, что вы ушли из деревни, стали городскими жителями» .

Прекрасно сказано, но это все же опять не столько ответ на вопрос, сколько совет герою. Совет мудрый, добрый, основанный на личном жизненном опыте, но, как и всякий совет, он может научить лишь образу действий, по не образу чувствований… «Я и сам еще по очень хорошо понимаю, что он должен полюбить. Очень хочется, чтобы это не было чем-то временным, а было бы у него так же прочно, как было прочно до пего веками…» Вот в этом-то все и дело. Шукшин сосредоточен не столько на том, что должен полюбить в городе его молодой герой, сколько на том, чего он не должен разлюбить в деревне. А это уже сам Шукшин, его собственный образ чувствований.

Умом, так сказать, «в теории» отлично понимая, что общий прогресс деревни во многом связан с тем, насколько полно и разумно она сможет воспользоваться социально-экономическими и культурными завоеваниями города, безоговорочно признавая, что за всем этим деревенский человек может и должен отправиться в город, Шукшину однако, не может избавиться от ощущения, что уход человека из деревни, каким бы понятным, оправданным и даже неизбежным он ни был, — это все-таки в значительной степени жертва. Как в «Шагреневой коже» — жажда жизни есть непрерывное сокращение самой жизни…

Вот это чувство жертвы, ее грустная осознанность и составляет эмоциональную основу шукшинского отношения к проблеме судеб современной деревни. Оно настолько устойчиво, это чувство, настолько требует выхода, что вырастает порой в ревнивую неприязнь к городу, в желание как-то умерить и даже в чем-то оспорить это его слишком уже уверенное наступление на деревню. И тогда Шукшин рисует картину деревенской жизни едва ли не идеальную.

Тут он увлечен, пылок; вдохновенно-несправедлив. «Там нет мещанства». «Нет явления в жизни, нет такого качества в человеке, которое бы там не знали, или, положим, знали его так, а пришло время, и стало это качество человеческое на поверку, в результате научных открытий, вовсе не плохим, а хорошим, цепным. Ни в чем там не заблуждались, больше того, мало-мальски заметные недостатки в человеке, еще в маленьком, губились па корпю » и т. д. Вот именно все это, очищенное и освященное поэтическим воспоминанием, и входит для Шукшина в понятие «жертвы». Умом он понимает, что на самом-то деле никакой жертвы нет, поскольку город так же заинтересован в сохранении вековых нравственных ценностей, как и деревня, но он пока что не знает, в какой форме они там сохранятся; прежняя же, «патриархальная» их форма, увы, разрушается, а это и есть жертва.

Рассудочная уверенность в том, что в преображенном виде эти ценности сохранятся, и безотчетное сожаление о том, что уходят в прошлое сегодняшние, единственно понятные. К близкие ему формы их проявления, — таково основное противоречие, лежащее в подтексте шукшинских раздумий о судьбах деревни.

Правда, оценивая все эти высказывания Шукшина, мы должны сделать одну поправку. Поправку на обстоятельства, на тот очевидный факт, что в своих объяснениях с критикой Шукшин, как правило, вынужден бьет говорить, что называется, на заданную тему. В самом деле, критика обсуждала вопросы, возникшие задолго до него.

В какой-то момент она нашла, что его творчество дает материал для этого обсуждения, и предложила ему эти уже «обкатанные» вопросы: как он смотрит на проблему взаимоотношений города и деревни, в чем, по его мнению, суть деревенской жизни, деревенского характера, деревенской психологии и нравственности. Само собой разумелось при этом, что он ответит на эти вопросы, так сказать, в порядке комментария к своему творчеству, потому что и сами-то вопросы задавались не без подвоха: критики-то «знали», что в своих рассказах и фильмах он и «противопоставляет деревню городу», и «идеализирует старину», и прочее, и прочее.

Шукшин на вопросы отвечал. Отвечал превосходно, высказав целый ряд тонких, удивительно проницательных и глубоких суждений о судьбах современной деревни, о нравственных традициях народной жизни, об интеллигентности, о гуманизме, о многом и многом другом. Но никакого «комментария», а стало быть, и настоящего объяснения с критикой при всем том не получилось, да и не могло получиться.

Потому что на языке тех вопросов, что были предложены Шукшину критикой, подлинная проблематика его творчества не могла быть выражена, как, скажем, расстояние не может быть измерено в килограммах. «В умной критике искусства все правда, но не вся правда,- заметил однажды Лев Толстой, — а искусство потому только искусство, что оно все…» Правда, заключенная в произведениях Шукшина, была гораздо глубже и многообразнее, чем та ее часть, которая отразилась в его сформулированных суждениях, невольно считающихся с логикой спора, в который его втянули.