В истории русской литературы критик и философ Николай Николаевич Страхов занимает место прямого наследника Аполлона Григорьева. Рожденный в провинциальной семье православного богослова, получив начальное религиозное образование, он окончил естественно-математический факультет Санкт-Петербургского педагогического института и защитил диссертацию на степень магистра, которая называлась, на наш дилетантский вкус, весьма экзотически: «О костях запястья млекопитающих». Пытливый и добросовестный ум Страхова пытался найти синтез религии и естествознания.
Это привело его к положительной философии, а затем постепенно и к литературе.
Страхов и сам не раз признавался, что он наследует идеи А. Григорьева. В 1859 г. в журнале «Русский мир» страховская работа «Письма об ограниченной жизни» обратила на себя благожелательное внимание знаменитого русского критика, поэта и мыслителя. И в последствии А. Григорьев не раз сочувственно упоминал о Страхове, надеясь на развитие так называемой «органической» критики в новом поколении русских литераторов. Н. Н. Страхов сполна ответил на эту духовную поддержку.
Он издал и прокомментировал посмертные издания Григорьева, и именно Страхову русская читающая публика второй половины XIX века обязана тем, что после В. Г. Белинского имя Аполлона Григорьева стало знаменем русской национальной критики.
И сам Страхов в свои зрелые годы стремился следовать органическому, объективному анализу литературы и действительности, избегая по возможности крайностей резкой журнальной полемики, которая разводила по разным лагерям революционных демократов в лице Н. А. Добролюбова, Д. И. Писарева и либералов с консерваторами . Однако, безусловно, в душе Страхов был противником западничества и искренне верил в особый путь России.
«С детства я был воспитан в чувствах безграничного патриотизма, — вспоминал он, — я рос вдали от столиц, и Россия всегда являлась мне страною, исполненной великих сил, окруженною несравненной славою: первою страной в мире, так что я в точном смысле слова благодарил Бога за то, что родился русским. Поэтому я долго потом не мог даже вполне понимать явлений и мыслей, противоречащих этим чувствам; когда же я, наконец, стал убеждаться в презрении к нам Европы, в том, что она видит в нас народ полуварварский, и что нам не только трудно, а просто невозможно заставить ее думать иначе, то это открытие было мне невыразимо больно, и боль эта отзывается до сегодня. Но я никогда и не думал отказываться от своего патриотизма и предпочесть земле и ее духу дух какой бы то ни было страны»