Пророческий тон Мережковского о судьбе Лермонтова

Попытки вырваться за пределы этой дилеммы время от времени предпринимались. Одной из них была намеченная Ап. Григорьевым и развитая Ключевским мысль о приближении Лермонтова к «почвенным» основам народной культуры: тем самым лермонтовская поэзия (а вместе с ней и проблема ее критической оценки) возносилась на уровень вечных ценностей, чем, казалось бы, должен был быть снят вопрос о применении к ней преходящих исторических критериев. Но, как уже было сказано, эта линия развития тоже уперлась в оппозицию бунта — смирения и фактически привела к постановке все того же вопроса о прогрессивном значении творческого пути поэта.

На фоне всех этих жестких дилемм и обусловленных ими тупиков критической мысли проясняется назначение созданного Мережковским мифа о Лермонтове. Миф, как это уже не раз бывало в истории культуры, должен был по-новому выполнить свою традиционную функцию — он был использован как инструмент разрешения фундаментальных противоречий сознания, не разрешимых в рамках иных, не-мифических, его форм.

Создавая миф а творчестве Лермонтова как о силе, открывающей людям путь к преодолению всегдашнего антагонизма между смирением и бунтом, Мережковский стремится освободить русскую мысль из плена безвыходной дилеммы, основанной на их противопоставлении. Пророческий тон Мережковского мог показаться оправданным: наконец-то найдены масштаб, уровень и способ решения проблемы, которые дают возможность ее снять в высоком философском смысле этого слова! Кажется, что вместе с оппозицией бунта — смирения будет снят и неотвязный вопрос о прогрессивности или реакционности творчества Лермонтова. Разве с появлением категорий «прошлой» и «будущей вечности» (то есть с появлением трансисторического масштаба мышления) не должна исчезнуть сама оппозиция прогрессивности — реакционности, всецело принадлежащая историческому времени?

Но выяснялось, что миф о Лермонтове был нужен Мережковскому Не только для переоценки личности и творчества поэта, но в еще большей степени для обоснования мысли о необходимости новой религии, призванной заменить христианство и обновить мир. Сама же эта мысль составляла часть более обширной концепции, перераставшей в конечном счете в одну из популярных тогда вселенских утопий.

В эту утопическую концепцию и был вписан миф о Лермонтове. Он являлся ее необходимым и очень важным элементом: напомним, что личность, творчество и духовный опыт Лермонтова интересовали Мережковского как ориентиры, указывающие путь к новому религиозному сознанию и всеобъемлющему преображению мира.

Упоминание об интеллигентском характере мышления Мережковского вполне естественно, Уместность такого определения легко подтвердить конкретным (и достаточно показательным) сравнением.

Очевидно, что в таком состоянии (а оно явно ассоциируется с обычным состоянием лирического героя раннего Лермонтова) разлад со всем земным становится неизбежным: неприемлемы уже не просто какие-то противоречия жизни, по само земное существование, вместе со всем, что в нем есть.

С другой стороны, отношение лирического героя к небесам и небесной гармонии тоже оказывается полемическим, вызывающим, а иногда и прямо враждебным. Поэтому вполне закономерно он время от времени вполне серьезно сближает себя с демоном, который в поэтическом мире Лермонтова фигурирует как независимая, «третья» сила, не подвластная ни Богу, ни дьяволу («Я не для ангелов и рая», 1831).

Все эти мотивы отзывались, как видим, в мифологическом построении Мережковского, центром которого явилась легенда о нерешительных ангелах и тех избранных душах, которые обречены вечно искать «третью» правду, воссоединяющую в себе мировые противоположности. Мережковский живее всего откликнулся на то, что было для раннего Лермонтова самым главным: ,он понял, что в юношеской поэзии Лермонтова существовали зоны особой напряженности, где ее лирический герой обретал сверхчеловеческий ореол и, следовательно, мифическую природу. Мережковский не ошибался: ату особую природу нельзя было свести к той или иной форме поэтической условности. Мифичность лирического героя была обеспечена неподдельно сверхчеловеческим самоощущением совпадающего с ним автора: человек, чья душевная жизнь ощутимо присутствует в мире лермонтовской ранней лирики, действительно чувствует себя равным Богу и всему мирозданию («Мой дом», 1830-1831)-И все это невозможно воспринять как «образ», который может быть отделен от стоящей за ним «вещи». Исследователи по праву пишут о «дневниковом строе» ранней лермонтовской лирики, о явленном в ней «первичном», «дилетантском» тождестве искусства и жизни.26 Перед читателем — непосредственные переживания определенной личности, воспринимаемые как нечто безусловное, существующее «здесь и сейчас». Мифичность лирического «я» достигает тем самым абсолютной завершенности и полноты.

В общем, Мережковский строил свой миф о Лермонтове в согласии с теми тенденциями, которые он улавливал в ранней лирике поэта. Она, судя по всему, как раз и была в этом случае главным источником его мифотворческого вдохновения. Вновь рассмотрев с учетом этой связи все отдельные слагаемые созданной им мифологической модели, мы легко обнаружили бы в ранней лермонтовской лирике их конкретные прообразы. Нетрудно было бы найти и прообразы основных принципов ее построения. Однако связь эта прослеживается лишь до известной временной границы, за которой начинают обнаруживаться все более существенные расхождения.