Ранимая личность

Вспоминается молодость. В нашей компании было немало славных парней и девчат, будущие архитекторы, писатели, модельеры. Бывало, поем, поем до утра…

Ничем особенным не выделялся среди нас Стас Рассолов. Ну, талант, ну, физическая сила, ну, внешние данные… Никого из нас этими качествами природа не обидела. Одно только было у него особенное, личное, свое — невероятная, жгучая ранимость.

Без кожи был человек; разумеется, фигурально, на самом-то деле кожа у Стаса была отменная, хоть подметки штампуй.

Помню пикник. Над лазурными водами Кратовского водохранилища это было. Леночка Рыжикова, юная балерина, вся сияла, вся трепетала, никак не могла успокоиться: вчера у нее был дебют в одном из крупнейших театров республики. Все ее расспрашивали, шумно восхищались, все трепетали синхронно. Один лишь Стаc Рассолов, красный от смущения, налегал на сорокапроцентные сырки «Новость», на охотничьи сосиски, на морской гребешок, на копченую глубоководную нататению, на маслины, окорок, грудинку, сало, сдабривая все это пивом, ркацители, старкой, крюшоном.

Говорят, что так бывает — от нервов…

Наконец, уловив паузу в общем восторженном разговоре, Рассолов уставился на Леночку и прогудел через силу:

— Как же, как же… Был я вчера в театре, видел, как ты там резвилась с изяществом бегемотицы. Нет, мамаша, не лезь ты в балет со своими данными.

Твое дело — четыре «К»: киндер, кюхе, клайде, койка.

Леночка ахнула, сжала руки на груди. На беду мимо как раз проплывала размокшая газета со статьей о вчерашнем балете. Любой мог прочесть: «Недюжинным темпераментом порадовала зрителей молодая Елена Рыжикова…» Подписана статья была Глебом Латунным, который сидел среди нас и смотрел на Елену.

Дева ударилась в слезы, скользнула в шиповник. Латунный бросился за ней. За ним и мы все устремились.

— Леночка, не обижайся на Стаса. Это он не от хамства, это от смущения. Ты же знаешь, какая он ранимая личность.

Мы оглянулись. Стас сидел над разоренным пикником, курил толстую папиросу и стряхивал пепел в водохранилище. Огромная его фигура была так одинока в этот момент, что у каждого сжалось сердце.

— Пойдемте к нему, — прошептала Леночка.

В другой раз собрались на 28-м этаже. Отмечалась первая книга Глеба Латунного. Стас загудел прямо с порога:

— Здравствуй, здравствуй, графоман ты мой несчастный! Стыдно, небось, на людей смотреть? Ну ничего, привыкнешь, бездарь моя дремучая!

Родители Латунного ужаснулись, тетя откинулась в полуобмороке, дядя взъярился.

— Не обижайтесь, товарищи, на Стаса, — зашептали мы родственникам. — Это у него не от хамства, это как бы защитная маска, панцирь. Очень ранимая личность, тонкая конструкция, почти без кожи человек, сами видите…

Родители и родственники понимающе закивали, преисполнились к молодому человеку сочувствием.

Весь вечер Рассолов защищался, как мог. Одной рукой сгребая жареную поросятину, другой подливая можжевеловку, он поднимал тосты за хозяйку дома, называя ее Терентием Николаевичем, и за хозяина, величая его Мартой Львовной. Ушел он с набитыми карманами, нагруженный свертками, уносил недопитое и несъеденное, уносил также гордость семьи — кабинетный набор «Три богатыря». «Марта Львовна» подарил ему набор сразу после того, как Стас, хлопнув его по животу, прогудел снисходительно:

— Пора, Таракан Тараканыч, расставаться с соцнакоплениями.

Мы все смотрели с двадцать восьмого этажа, как одинокая солидная фигура Рассолова пересекала площадь.

— Что-то в нем есть от Печорина, — тихо сказала биолог Зяблова, и в глубоких ее глазах появилась жалость, от которой, как известно, до любви один шаг. — Да, что-то от Печорина или даже скорее от Грушницкого с его серой шинелью.

— А может быть, даже и от раннего Маяковского с его желтой кофтой, — проговорила химик Пхакадзе.

Мы все согласились с девушками. Какая ранимая, незащищенная личность!

Так мы и жили своей веселой дружной компанией вместе с Рассоловым. С годами его ранимость росла. Он начал сморкаться в салфетки, за столом рассказывать самому себе сальные анекдоты, забирал из семейных библиотек книги, из гардеробов галстуки, свитеры и носки, пачкал полы, ломал осветительные и музыкальные приборы, высмеивал общественно полезный и литературно-художественный труд своих собратьев.

Называл он нас не иначе как дебилами, маразматиками, нуворишами, амтеллигенцией, хвостами собачьими и лишь по праздникам — мыльными пузырями. Мы не обижались, так как знали, отчего это все происходит — не от хамства, нет, из-за ранимости. Своего рода защитная реакция, наивные, трогательные попытки скрыть свою внутреннюю нежную сущность.

И вот мы состарились. Однажды собрались в Тимирязевском лесопарке и сели в кружок, оплывшие, полубольные. Спели хором какой-то старинный «хали-гали» , а потом замолчали, задумались.

— Скажи, Стас, — сказал я, — вот ты всю жизнь обижал нас, оскорблял, издевался… ведь это же, Стас, у тебя не от хамства — правда? — это у тебя от какой-то глубокой внутренней ранимости, да?

— Пожалуй, вы правы, друзья, — тихим, необычным голосом произнес Рассолов. — Пожалуй, это у меня от ранимости… — он еще подумал с минуту. — А впрочем, должно быть, вы ошибаетесь, друзья. Скорей всего, это у меня от хамства.