Раскрытие душевных переживаний героев в военных рассказах Толстого

В каждом из рассказов — своя тональность. «Севастополь в декабре» патетически публицистичен; «Севастополь в мае» — остро критичен; «Севастополь в августе 1855 года» — правдиво героичен. Их нужно читать вместе, как единый цикл. Главное, что увидел и узнал Толстой на Кавказе и особенно в Севастополе, — психологию разных типов солдат, разные — и низменные, и возвышенные — чувства, которые руководили поведением офицеров. Правда, которую именно о войне рассказать так трудно, провозглашена героем повествования во втором Севастопольском рассказе и, в горячей полемике с ложью «исторических» описаний, прокладывает широкую дорогу на страницах великой эпопеи об Отечественной войне 1812 года.

В этой правде много, принципиально много значит раскрытие психологии, душевных переживаний. Именно в военных рассказах толстовская «диалектика души», его микроскоп психологического анализа включает в область своего исследования простых людей, как будто совсем не склонных к углубленной работе. Н. Г. Чернышевский, разбирая вместе с «Детством» и «Отрочеством» «Военные рассказы» (в 1856 году вышла отдельная книжка Толстого под таким названием), высочайшие образцы «диалектики души» увидел, например, в предсмертном внутреннем монологе офицера Праскухина («Севастополь в мае»). С не меньшей художественной силой переданы душевные переживания двух братьев Козельцовых, в особенности младшего, Володи, в заключительном рассказе севастопольского цикла.

Точно заметил Толстой детали военного быта, многие из которых, пришлись не по вкусу тогдашней петербургской цензуре (и восстанавливались позднее советскими текстологами по авторским рукописям и корректурам). У боевого пехотного офицера на сапогах «стоптанные в разные стороны каблуки», старая шинель странного лиловатого цвета, в блиндаже грязная постель с ситцевым одеялом, а из узелка с «провизией», когда он отправляется на бастион, торчит «конец мыльного сыра и горлышко портерной бутылки с водкой». У армейского офицера не может быть чистых перчаток и новенькой шинели — в отличие от интендантских казнокрадов и штабных щеголей (такое разделение офицерства останется и в «Войне и мире»).

Вслед за кавказскими рассказами писатель продолжает исследовать поведение человека на войне, на этот раз в тяжелейших условиях неудачных сражений. Он склоняется «перед этим молчаливым, бессознательным величием и твердостью духа, этой стыдливостью перед собственным достоинством». В лицах, осанке, движениях солдат и матросов, защищающих Севастополь, он видит «главные черты, составляющие силу русского». Он преклоняется перед стойкостью простых людей и показывает несостоятельность «героев» — точнее, тех, кто хочет казаться героем.

Люди на войне входят в, повествование со своими разными характерами, обликом, привычками, манерами, речью. С большим художественным тактом и чувством меры передана «неправильная» разговорная речь солдат. Известно, как знал и любил Толстой — ив молодые и в поздние годы — народный язык.

В литературе о Толстом можно прочесть утверждение, что новаторство военных рассказов и романа «Война и мир» заключается в дегероизации войны и ее участников. Это неверно. Толстой развенчивает лишь ложную, показную «героику», но подлинным, скромным героизмом неизменно восхищается и прославляет его. Его правда о войне по-своему героична.

Оборона Севастополя и победа над Наполеоном в 1812 году для Толстого — события разного исторического масштаба, но равные по нравственному итогу — «сознанию непокоримости» такого народа. Непокоримости, несмотря на разный исход: Севастополь после почти годовой героической защиты был сдан, а война с Наполеоном закончилась изгнанием его из России и в сравнительно короткий срок завершилась в Париже.

Существует мнение, что общенациональный подъем, воспетый в романе-эпопее, противостоит критическому пафосу севастопольского цикла: почти легендарная история 1812 года представляла будто бы гармоническую картину единения нации, а современность, Крымская война — картину разъединения, борьбы самолюбий, честолюбивых помыслов. Это не совсем так. Идиллическая картина единства, равенства всех сословий, от царя до последнего солдата, перед лицом иноземного нашествия существовала лишь в официальной исторической литературе. Толстой на страницах своего романа часто и резко спорит с ней. И в 1812 году, под Бородином, были люди, мечтавшие, как несколько десятилетий спустя в Севастополе, о крестах и наградах; были и такие, что были заняты лишь разговорами о патриотических чувствах, к примеру фрейлина Анна Шерер или светская дама Жюли Карагина; было собрание купцов и дворян в Слободском дворце, иронически изображенное в заключительных главах первой части третьего тома «Войны и мира». Художественный закон, провозглашенный Толстым в рассказе «Севастополь в мае», слова о правде — «главном герое», которого автор любит всеми силами души, которого «старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен», действительны в применении к роману-эпопее в той же мере, как и к «Севастопольским рассказам».

Во всех военных рассказах рядом с анализом поведения разных людей, разных характеров и типов начинается отрицание войны, как ненормального, противоестественного состояния, противного человеческой природе и всей красоте окружающего мира. Картины природы, подробно и точно нарисованные, в «Набеге»,- от первых лучей солнца до тишины прекрасного вечера; цветы, которые рвет мальчик в «роковой долине», а затем в ужасе бежит «от страшного, безголового трупа»; смешные дружественные разговоры русских и французских солдат во время перемирия (в том же рассказе «Севастополь в мае») — все это отрицает ужас, жестокость войны и утверждает «радость, любовь, счастье» мира, предвещая главный смысл романа «Война и мир».