Размышление Герцена в области типологии «героев времени»

Герцен в общем «принял» тех новых людей, которых изобразил Чернышевский в «Что делать?». Он их видел и в Лондоне. «Русские молодые люди,- писал он,- приезжавшие после 1862, почти все были из «Что делать?» с прибавлением нескольких базаровских черт». Он знал, что этим «молодым штурманам будущей бури» принадлежит руководящая роль на новом этапе революционной борьбы, из их среды выходят «герои времени». В эти годы Герцен уже не считал «опасным» их появление.

Но мышление Герцена в области типологии «героев времени» нередко трактуется исследователями еще слишком упрощенно: сначала Герцен якобы боялся, что разночинные радикальные «желчевики» без всяких оснований вытеснят духовно более содержательных «лишних людей», и обещал: «Мы еще поборемся»; а потом он понял значение Базаровых и сам примкнул к демократам. При таком истолковании пропадает много важных оттенков мысли Герцена, которыми мы и сейчас оперируем в литературоведении, забывая, что их отстаивал «либеральствующий» Герцен. При всем своем искусстве оперировать обобщающими понятиями и типами — пристрастии, кстати сказать, сильно развитом и у Добролюбова, и у Писарева,- Герцен предупреждал, что этим надо пользоваться осторожно и что художественные типы лишь до некоторой степени должны приниматься за «интегралы» эпох, поколений, групп и партий в истории и в литературе, и если этого не учитывать, то можно прийти к упрощенному представлению об общественном и литературном процессах.

Герцен вошел в эпоху «нигилизма» как зрелый диалектик, великий материалист и «гегельянец», стоявший выше лучших умов буржуазной философии и остановившийся непосредственно перед марксизмом. Об этом не следует забывать, тем более что в философском отношении русская критика 50-60-х годов в лице Антоновича, Зайцева и даже Писарева во многом пошла назад от диалектики. Каким своевременным предупреждением увлекающимся деятелям, готовым рубить сплеча, был его мудрый совет: «В жизни все состоит из переливов, колебаний, перекрещиваний, захватываний и перехватываний, а не из отломанных кусков» («Еще раз Базаров»). Герцен был глубоко прав, когда требовал, чтобы резкое подчеркивание качественного своеобразия нового поколения, новых героев не прерывало преемственной линии с прежними героями, связывающих их исторических традиций. И либерализм Герцена здесь ни при чем, в этом он оставался глубоким демократом.

В упоминавшейся статье «Еще раз Базаров» (1868) Герцен отметил: Писарев «узнал себя и своих» в Базарове и «добавил, чего недоставало в книге». «Базаров для Тургенева больше, чем посторонний, для Писарева больше, чем свой»; Писарев «исповедуется за него», улучшает его, творит своего, грандиозного Базарова. Но, не говоря уже о том, что это означало подмену одного Базарова другим, домысливание Писарева начинало отрывать Базарова от его почвы. В родословном древе Базаровых у Писарева вовсе отсутствуют декабристы. «Знание» и «воля» у Базаровых получают односторонне полемический характер по отношению к духовным качествам «отцов». «Оттого-то и вышло,- писал Герцен,- что часть молодого поколения узнала себя в Базарове. Но мы вовсе не узнаем себя в Кирсановых, так, как не узнавали себя ни в Маниловых, ни в Собакеви-чах…»

Кирсановы — самые стертые и пошлые представители «отцов». У Рудиных и Бельтовых «иной раз бывает и воля и настойчивость». Например, иллюстрирует Герцен, сумели же «отцы» 40-50-х годов — т. е. сами Герцен и Огарев — создать в Лондоне Вольную русскую типографию и «Колокол». «Я признаюсь откровенно: мне лично это метанье камнями в своих предшественников противно». Ведь всех их связывают «красные нитки». Не нужно снова применять отвергнутого еще Белинским абсолютного способа суждения. Надо видеть, что «Онегины и Печорины прошли. Рудины и Бельтовы проходят. Базаровы пройдут… и даже очень скоро. Это слишком натянутый, школьный, взвинченный тип, чтобы ему долго удержаться». Из дворян выходили революционеры-декабристы. Их никак не обвинишь «ни в отсутствии знаний, ни в отсутствии воли». Если б эти «князья, бояре, воеводы, эти статс-секретари и полковники не проснулись первые от нравственного голода и ждали, чтоб их разбудил голод физический, то не было бы не только ноющих и беспокойных Рудиных, но и почивших в своем «единстве воли и знания» Базаровых»1.

Герцен был против того, чтобы «грузить на плечи типов больше, чем они могут вынести». Надо осторожно выбирать так называемых «представителей» классов и групп. Например, за «интеграл» всех стремлений и деятельности людей 1812- 1825 годов надо брать не Онегина — он только одна из сторон тогдашней жизни, а декабристов: «Тип того времени, один из великолепнейших типов новой истории, это — декабрист, а не Онегин. Русская литература не могла до него касаться целые сорок лет, но он от этого не стал меньшим».

В литературе этот тип в большей мере отразился в образе Чацкого. Декабристы-«наши великие отцы, Базаровы — наши блудные дети». Впрочем, если б встретились все эти герои за круглым столом, они, наверное, поняли бы друг друга. Нет непроходимых перегородок между ними. Герцен считал, что если заставить Базарова отказаться от его жаргона, фраз, ершистости, попросить быть самим собой и разговаривать о себе без полемического задора, можно было бы объясниться с ним «во всем остальном в один час».

Герцена привлекала мысль о непрерывности развития революционных идей в России, та особая красота мироздания, которая заключается в братском союзе подлинно передовых деятелей, в радости подготовки переворота. Герцен своим широким историзмом вплотную подходил к марксистскому историзму.