Размышляя над судьбами русской литературы

Современная модель художественно-культурного развития уже с самого начала 20-х годов получает специфически национальную окраску и вбирает в себя общегуманистический христианский императив («Голый год» Б. Пильняка, «Белая гвардия» М. Булгакова). Весьма показательно, что открытый, центробежный по отношению к идейно-эстетическому канону характер этой модели позволял писателям художественно структурировать ее в самых разнообразных системах эстетических «координат» — как реалистических, так и нереалистических (модернистских).

Действительно, в рамках реалистической (но не соцреалистической!) эстетической системы реализуют свою идейно-художественную концепцию мира и человека В. Вересаев («В тупике»), К. Федин («Города и годы», «Братья»), М. Булгаков («Белая гвардия»), А. Неверов («Гуси-лебеди»). В значительной степени в ориентации на идейно-эстетические принципы модернизма развивается литературное творчество Е. Замятина, Б. Пильняка, И. Эренбурга, И. Бабеля, А. Платонова, при этом в равной степени продуктивными оказываются как средства экспрессионистической («Мы» Е. Замятина, «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников» И. Эренбурга, «Чевенгур» и «Котлован» А. Платонова), так и средства импрессионистической («Голый год» Б. Пильняка, «Конармия» И. Бабеля) художественной поэтики.

Очень показателен сам этот, с «легкой» руки Сталина родившийся термин, в котором неформально соседствуют два разнородных понятия — идеологическое (социалистический) и эстетическое (реализм). При всей своей эклектичности этот термин вместе с тем и весьма показателен: собственно эстетическое начало отодвинуто в нем на задний план и подчинено идеологическому, тем самым красноречиво демонстрируя действительную иерархию идейно-духовных ценностей.

«Социальное мировоззрение многих известных поэтов 20 — 30-х годов, — замечает Ст. Куняев, — опиралось на своеобразную триаду культов: культ мировой революции, культ классовой борьбы и репрессий, а также культ Сталина. Вся триада целиком или отдельные ее части входили в творчество поэтов в разных пропорциях в зависимости от возраста, участия в революции, социального темперамента, глубины разрыва с традициями русской поэтической классики».

Действительные факты литературной истории красноречиво свидетельствуют о том, что линия литературного сопротивления тоталитаризму новой власти не прерывалась фактически никогда, даже в самые страшные годы массовых сталинских репрессий. В литературе 30-х — первой половины 50-х годов эту оппозиционно-гуманистическую линию, как известно, представляют собой такие произведения, как «Мастер и Маргарита» М. Булгакова, «Реквием» А. Ахматовой, «Доктор Живаго» Б. Пастернака, «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор» А. Солженицына, другие произведения. И хотя многие из них так и не смогли пробиться к читателю-современнику, сам факт их создания и незримого присутствия в движении литературного процесса советских десятилетий следует рассматривать как яркое подтверждение того, что и в условиях победившего тоталитаризма искусство продолжало сопротивляться политическому насилию и культурной унификации, продолжало борьбу за подлинно гуманистическое, свободное от политико-идеологических оков искусство. Вместе с тем не следует недооценивать, а тем более игнорировать то обстоятельство, что тоталитарная культура и культура тоталитарного общества — понятия далеко не идентичные: второе понятие шире первого. Дело в том, что культура тоталитарного общества никогда не сводилась к простому обслуживанию тоталитарного режима и его антигуманной идеологии, но в своей лучшей, нравственно здоровой и творчески бескомпромиссной части находилась в оппозиции к ним, апеллируя к посттоталитарному будущему страны и народа.

Размышляя над судьбами русской литературы едва начавшегося XX века, Е. И. Замятин написал когда-то такие слова: «Век наш жесток — да; это век войн и восстаний — да. Но тем нужнее отдых от ненависти (она разрушительно действует на человеческую психику)… На отрицательных чувствах — нельзя строить. Только тогда, когда мы вместо ненависти к человеку поставим любовь к человеку, — придет настоящая литература». Подводя предварительные итоги литературной истории уходящего XX века и думая о ее грядущем XXI веке, хотелось бы вложить в пророческие слова писателя оптимистический смысл.