Революция во Франции и книга Герцена «С того берега»

Наступили июньские дни. «А торжественно начались они,- писал Герцен в книге «С того берега» . — Двадцать третьего числа, часа в четыре перед обедом, шел я берегом Сены… лавки запирались, колонны Национальной гвардии с зловещими лицами шли по разным направлениям, небо было покрыто тучами, шел дождик… сильная молния сверкнула из-за тучи, удары грома следовали друг за другом, и середь всего этого раздался мерный, протяжный звук набата с колокольни св. Сульпиция, которым еще раз обманутый пролетарий звал своих братии к оружию… С другой стороны реки, на всех переулках и улицах строились баррикады».

Правительство «осерчалых лавочников» пушечными ядрами разбило баррикады, пулями, картечью, штыками загнало повстанцев в рабочие предместья, очистило центр делового, буржуазного, нарядного Парижа. 26 июня началась расправа. «Мы услышали… правильные залпы с небольшими расстановками… Мы все взглянули друг на друга, у всех лица были зеленые… «Ведь это расстреливают»,- сказали мы в один голос и отвернулись друг от друга. Я прижал лоб к стеклу окна. За такие минуты ненавидят десять лет, мстят всю жизнь.

Горе тем, кто прощают такие минуты!» — писал Герцен в той же книге.

Революция во Франции была разгромлена. «После бойни, продолжавшейся четверо суток,- пишет Герцен,- наступила тишина и мир осадного положения; улицы были еще оцеплены… Национальная гвардия, с свирепой и тупой злобой на лице, берегла свои лавки, грозя штыком и прикладом… Каваньяк возил с собою в коляске какого-то изверга, убившего десятки французов.

Буржуазия торжествовала. По бульварам стояли палатки, лошади глодали береженые деревья Елисейских полей… везде было сено, кирасирские латы, седла; в Тюльерий-ском саду солдаты у решетки варили суп».

Это неожиданно, невероятно дико — даже при взятии Парижа в 1814 году войсками антибонапартовской коалиции ничего подобного не происходило! Ограбленная, истоптанная копытами кавалерии и сапогами пехоты, потерявшая миллионы молодых мужчин Европа не мстила столице Наполеона так, как мстил озверевший буржуа собственному народу в июне 1848 года.

Как это могло случиться? Почему пала республика и к власти вскоре пришел новый диктатор Франции — император Наполеон III? Ведь «монархия не имеет смысла, она держится насилием, а от имени «республика» сильнее бьется сердце» — всегда был убежден Герцен. Самовластие — устарелая, менее совершенная форма организации общества. Человечество, казалось бы, давно в этом убедилось, масса французского народа в республике видела осуществление своих чаяний.

Казалось бы, сама история вела человечество к демократической республике — высшему достижению в деле государственного устройства. И вдруг — это неожиданное отступление, эта непонятная нелогичность… Невероятно! Разум с трудом принимает подобные факты. Герцен сосредоточенно размышлял, упорно добираясь до истины.

Ему было важно знать: поражение революции во Франции — это случайность или закономерность? Он пытается найти такое революционное учение, которое позволило бы ориентироваться среди стихийных выступлений.

Он, в сущности, и приехал-то сюда затем, чтобы овладеть теорией революции и с се помощью способствовать оживлению освободительного движения в России.

Но оказалось, что никакой революционной теории во Франции нет. Революционеров было множество: в любом кафе, за десятками столиков заседали они, «значительно и мрачно посматривавшие из-под поярковых шляп с большими полями, из-под фуражек с крошечными козырьками». Теперь, когда прокатилась волна репрессий, они напоминают Герцену бумажных драконов, «которыми китайцы хотели застращать англичан». Он называет их «хористами революции».

Как фон, они присутствуют везде, но ничего серьезного у них почерпнуть нельзя. «В их числе есть люди добрые, храбрые, искренно преданные и готовые стать под пулю,- соглашается Герцен и добавляет: — Но большей частию очень недальние и чрезвычайные педанты».

Целое поколение демократов сложилось накануне революции во Франции: «Люди с большим самолюбием, но с малыми способностями, с огромными притязаниями, но без выдержки и силы на труд. Легкость, с которой, и то только по-видимому, всплывают знаменитости в революционные времена — поражает молодое поколение, и оно бросается в пустую агитацию; она приучает их к сильным потрясениям и отучает от работы. Жизнь в кофейных и клубах увлекательна, полна движения, льстит самолюбию и вовсе не стесняет.

Опоздать нельзя, трудиться не нужно, что не сделано сегодня, можно сделать завтра, можно и вовсе не делать».

В его саркастических замечаниях насчет этой богемы революции сказалось разочарование. У этих бумажных драконов, конечно же, нет никакой теории, никакого революционного метода. «Кофейные агитаторы», разумеется, не составляют революционного движения: они лишь представляют его. Надо полагать, где-то в гуще скрываются настоящие «делатели и двигатели событий,- кровью, слезами и речами которых водворяется новый порядок в истории».

Надо раздвинуть, отвести в сторону эту пену на поверхности, чтобы увидеть за массой «революционных лаццарони» истинных руководителей народа.

Где же они? Вот в одном из очередных своих обходов видит Герцен в кафе «отчаянных граждан», которые «сидели за большими стаканами». Снова пытает он их расспросами. И тут с пугающей ясностью открылось ему: «Нет никакого плана, нет никакого настоящего центра движения, никакой программы.

Вдохновение должно было сойти, как некогда святой дух на голову апостолов».

Что это означало? Только одно: Герцен умел отлично обращаться с логикой. Нет никакой революционной партии со своей программой, четкой целью, с учением о стратегии и тактике борьбы. Нет признанных вождей, имеющих право и основание встать во главе народа и вести его.

Не потому их нет, что они оттеснены «революционными хористами», а потому, что таков характер движения во Франции.

Мы сейчас понимаем, что в этом сказалась незрелость демократического, социалистического движения, неизбежная незрелость французского пролетариата, только что вступившего в длительную борьбу за освобождение свое и своего народа. Во главе его все еще стояли буржуазно-демократические деятели. Мелкобуржуазной революционности, в сущности, не нужно было никакой теории, потому что коренные социальные преобразования не являлись ее целью. Революционная теория пролетариата, научное учение о социализме ужо создавалось К. Марксом и Ф. Энгельсом.

Но Герцену сначала это было неизвестно, а потом он решил, что оно — не для России, потому что в России почти нет пролетариата, а большинство народа составляет крестьянство.

Стихийность революционного движения во Франции удивила Герцена. Неорганизованность поразила. Самодовольство и авантюризм буржуазных болтунов возмутили его.

Животный страх и его следствие — дикая жестокость мелких собственников и вооружившихся лавочников потрясли его и зажгли в нем ненависть к самодовольному мещанству, к торжествующей буржуазии. Они опора реакции; им нужна «сильная рука»; они и вызвали Луи-Наполеона — этот призрак великого дяди. Это была настоящая драма: Герцен разуверился в революционных возможностях Франции.

Более того, разгром революции он принял за признак несомненного исчерпания энергии западных народов.