Риторическая патетика в «Повести 1606 г.»

Риторическая патетика и «плетение словес» присутствуют уже в одном из наиболее ранних произведений эпохи — в «Повести 1606 г.», включенной позже в так называемое «Иное сказание» и принадлежащей перу монаха Троице-Сергиева монастыря, видимо, выходца из феодальной знати, ожесточенного врага Бориса Годунова и ревностного сторонника Василия Шуйского.

Достаточно, например, посмотреть, как выглядит здесь — в применении к царевичу Димитрию — метафора, впервые встретившаяся нам в анонимном «Сказании» о Борисе и Глебе: «И повеле (Борис) тое царскую младорастущую и краснорасцветаемую ветвь отторг-нути, благовернаго царевича Дмитрея, яко несозрелаго класа, по-жати, младенца незлобива суща смерти предати и яко агнца заклати» и т. д. Повесть в большом количестве украшена составными эпитетами, вроде «злораспаляемый», «храбросердый», «ка-менносердечен», «бесовозлюбленный», «благорасцветаемый» и т. п. Очень часто встречаем мы в ней патетически звучащие восклицания, вопросы, обращения, сравнения, цитаты из «священного писания» и из отцов церкви. Разукрашиваются здесь и традиционные формулы боя: «Яко две тучи, наводнившеся, темны бывают ко пролитию дождя на землю, тако же и те суть два войска, сходящиеся между собою на пролитие крови человеческия, и покры-ша землю, хотяше един другаго одолети. И быша яко громи не в небесных, но в земных тучах, пищалной стук, и огонь, яко молния, свиркает во тме темной, и свищут по аеру пульки и с тмочисленных луков стрелы, падают человецы, яко снопы, по забралом. И паки соступившимся двема войскома, и бысть сеча велия; сечахуся, за руки емлющеся, и бысть вопль и шум от гласов человеческих, и окружной треск, яко и земли потрястися и не слышати, что друг ко другу глаголет. И брань зело страшна бысть, якоже и на Дону у великого князя Дмитрея с Мамаем, ужаса и страха полна та беяше борьба».

Стилистика повестей о Мамаевом побоище, очевидно, хорошо знакомых автору, под его пером получает добавочную декоративность: «Яко яснии соколы на серые утята или белые кречаты носы чистят ко клеванию и вострые ногти к вонзению плотем, и кры-лие свое правят, и плеща потязают ко убийству птичному, тако-жде християнстии поборницы православныя веры, воеводы с христолюбивым своим войском противу сатанина угодника и бесо-возлюбленного его воинства во броня облачаются, оружия и щиты в руки восприемлют…» Падение вражеских трупов гиперболически уподобляется мощению мостами, рубке леса и сечению травы: «и трупом человеческим землю помостиша, яко мостом»; «трупу же человеческаго, яко лесу кипарису, подсекоша, и мостом на девять верст и боле помостиша»; «Василий Ивановичь Шуйский… возъ-ярився сердцем, и остроумие и зело храбро со своим полком избранным с правые руки напущается сатанина угодника на войско и пресече, наполы раздвоив его, и яко траву поклони противу-стоящих». С левой же руки Иван Иванович Годунов «храбро и мужественно напущается и побивает, яко улицы просекает».

Эти же образы используются и для развернутой метафоры, соединенной с антитезой, как в следующем примере: «Сей есть достоверный Борис, иже прежде подсече благорасцветаемая древа великая, яко кипариси, и пожа немилосердным серпом своим и иных множество, аки цретия травнаго или яко листвия смоковнаго; се ныне где сам обреташеся, яко отнюдь неимущий, повержен на позорищи». Риторическая патетика автора проявляется особенно там, где он бичует и негодует, как например говоря об умершем Отрепьеве: «Ох, увы и люте тебе окаянному, яко и земля возгнушася на себе держати проклятаго твоего еретическаго трупа, и аер ста неблагонравие плодити, облацы дождя не даша, не хотяще его злоокаяннаго тела омыти, и солнце не воссия на землю огревати, и паде мраз на всеплодие, и отъят от наю тука пшенична и гроздия, дондеже злосмрадное тело его на земли повержено бяше»

Еще более пышную риторику найдем в рассказе о появлении самозванца и о разорении Москвы в 1611-1612 гг., озаглавленном «Плач о пленении и о конечном разорении превысокаго и пре-светлейшаго Московского государства». Особенно риторично начало «Плача»: «Откуду начнем плакати, увы, толикаго падения пре-славныя ясносияющия превеликия России? Которым началом воздвигнем пучину слез рыдания нашего и стонания? О, коликих бед и горестей сподобилося видети око наше! Молим послушающих со вниманием: О христоименитии людие, сынове света, чада церковнии, порождении банею бытия! разверзите чювственныя и умныя слухи ваша и вкупе распространим арган словесный, вострубим в трубу плачевную, возопием к живущему в неприступней свете, к царю царствующих и господь господьствующих, к херовим-скому владыце, с жалостию сердец наших, в перси биюще и глаго-люще: «Ох, увы, горе како падеся толикий пирг (башня) благочестия, како разорися богонасажденный виноград (сад), его же ветвие многолиственною славою до облак вознесошася и грозд зрелый всем в сладость неисчерпаемое вино подавая?» и т. д.

О самозванце в «Плаче» говорится: «Воста предтеча богоборнаго антихриста, сын тмы, сродник погибели, от чина иноческаго и дья-конскаго, и прежде светлый ангельский чин поверже и отторгнувся от части християнския, яко Июда от пречистаго ангельскаго лика и избежав в Польшу, и тамо безчисленных богомерзких ересей скрижали сердца своего наполнил» и т. д. Как и в «Новой повести», здесь находим враждебные отзывы о поляках и о «домашних врагах» — московских боярах — и преклонение перед патриархом Гермогеном.

Неизвестный автор «Плача» обнаружил и знание литературного языка, и художественный талант; так, не будучи очевидцем описываемых событий и пользуясь для своего произведения главным образом грамотами, рассылавшимися московским правительством по городам, он не довольствовался передачей простой речи грамот, а переделывал ее по-своему, сообразно с обычаем времени, в риторические фразы. Написан был «Плач», вероятно, в каком-нибудь провинциальном городе для поучения местных жителей. То, что автор, не видя событий своими глазами, нашел возможным рассказать о них другим, показывает, что он был более других знаком с этими событиями по слухам и официальным документам.

В таком положении скорее всего могло быть лицо из местной администрации или духовенства, получавшее и хранившее грамоты, рассылаемые правительством. О времени составления «Плача» в самом произведении нет данных, но зная, по аналогии с другими фактами, что автор пользовался грамотами, рассылавшимися из ополчения Пожарского в апреле 1611 г., следует и памятник относить не ранее чем к 1612 г., и притом не к концу, а к его середине, так как в конце 1612 г. весть об освобождении Москвы уже разнеслась по всему государству, а между тем автор «Плача», прося у бога пощады «остатку государства», еще не знает об освобождении столицы.