Родная земля

Размышление над стихотворением Анны Ахматовой

Первые строки ахматовского стихотворения о родине звучат как дерзкий вызов. Это либо вопиющая неправда, либо какая-то иная правда. Некий плацдарм, на котором желает утвердиться поэт, чтобы воздвигнуть на нем свой флаг, создать территорию земли, не подчиненную всеимперскому закону. В империи, писал намного раньше Тарас Шевченко, «от молдаванина до финна на всех наречьях все молчит». Ибо, добавляет он саркастически: «благоденствует!».

В применении к Ахматовой эти строки необходимо переиначить: на всех языках все «навзрыд» славословит, трубит, чтобы заглушить плач и стоны. Молчит лишь правда, придавленная имперской стопой. Молчит во всех газетах, журналах, громкоговорителях.

Поэт хочет быть голосом иной России, той, что корчится в муках «под кровавыми сапогами и под шинами черных марусь».

Сергей Аверинцев написал: «Патриотизм — это требование, предъявленное к себе». Невозможно представить, чтоб Пушкин, Лермонтов, Лев Толстой, Серафим Саровский или княгиня Елизавета смогли вот так просто открыть рот и заявить: «Я патриот». Это требование они предъявляли к себе.

За сто лет до Ахматовой Лермонтов тоже, прежде чем произнести сокровенные слова о родине, обособил себя от хора, жестко отвергнув три мотива, из которых слагается обычно хоровая песня на данную тему.

1. «Слава, купленная кровью», то есть славословия победам, самохваление, самодовольство.

2. «Полный гордого доверия покой» — холопская гордость тех, кто трогательно доверил свою судьбу своим владыкам. В печальные ахматовские годы это доверие воплощалось в формуле: народ и партия едины. Родная партия ведет к счастью.

3. «Преданья старины». У нас славная история, чудные предки, героический эпос.

Эпатируя любителей казенного патриотизма, Лермонтов, несомненно, утрирует свою мысль. Автору «Бородина» вовсе не безразлична слава 1812 года. Автору «Песни про купца Калашникова» и размышлений о древнем Кремле дороги «преданья старины».

Правда в ином: поэт желает говорить о любимой родине, а не о многославном государстве.

Ему видятся «дрожащие огни печальных деревень», как Тютчев увидит бедные селенья, которые «Царь небесный исходил благословляя». Блок об этой России скажет: «Твои мне песни ветровые как слезы первые любви». Интересно, что ни у Лермонтова, ни у Есенина невозможно отыскать слова «патриотизм».

Хотя вся поэзия Есенина жива, по его словам, единственной темой — любовью к родине.

Замечательный ученый и патриот Сергей Аверинцев написал: «Патриотизм — это требование, предъявленное к себе» .

Невозможно представить, чтоб Пушкин, Лермонтов, Лев Толстой, Серафим Саровский или княгиня Елизавета смогли вот так просто открыть рот и заявить: «Я патриот». Это требование они предъявляли к себе. Зато в русском солдате Толстой видит «скрытую теплоту патриотизма».

Подчеркнем: Скрытую.

«Всем существом поэта» будит в нас Есенин любовь к родному краю. Эта любовь соприродна его душе, рождена с ним, неповторимо своя и сокровенная. Просто «сердцу снятся скирды солнца в водах лонных»… «золотая бревенчатая изба»…

Мы развернули этот комментарий, чтобы было понятно, по каким причинам и на каком фоне рождаются странные, ни на что не похожие ахматовские строки о родной земле. Непохожие не только на властвующий шаблон, но даже на то лучшее, что создали на эту тему наши поэты. И если уж Лермонтов назвал Странной свою любовь к отчизне, ахматовское стихотворение куда страннее.

И правда, странно заявить: Стихи о ней не сочиняем, когда тысячи и тысячи стихов о родной земле ежедневно заполняли газеты, журналы, стихи «навзрыд» и песни содрогали эфир. Более того, у поэта, как правило, не принимали к печати сборник, если в нем не было таких стихов.

Особенно поражают слова: «Не кажется обетованным раем», — даже и в былые времена не раз противопоставлялась Святая Русь нечестивому Западу и поганому Востоку. Здесь третий Рим, а четвертому не бывать. Да и вообще только у нас праведная жизнь, а за кордоном сидит «салтан персидский да салтан турецкий» и творят «суд неправедный». А уж в советские годы только об этом и писалось.

Только тут «свободно дышит человек», а там «каждый из граждан смердит покоем, жратвой, валютцей» . Там под игом стонут рабы капитала. Об обетованном рае людям мечталось всегда, а здесь он явился во всей красе.

В газете завравшийся холуй, правя Чернышевского, так и писал: «Прекрасное — это наша жизнь».

Странность усиливается еще тем, что Ахматова пишет МЫ, тогда как Лермонтов и Есенин говорят от своего «я». Это МЫ явно исключает из своего состава подавляющее большинство. По крайней мере большинство пишущих.

Эпиграф из стихов 1922 года помогает понять направление авторской мысли. Это стихотворение «Не с теми я, кто бросил землю…». Круг авторского «мы» резко сужается.

…здесь, в глухом чаду пожара, Остаток юности губя, Мы ни единого удара Не отклонили от себя.

В тысяча девятисот семнадцатого внутренний голос соблазнял героиню покинуть «край глухой и грешный». Она осталась. Но и тогда она не избрала место в поезде, который мчался в коммунизм. Не стала славить новый Порядок. «Я ль растаю в казенном гимне?» Ее МЫ включает зато «каторжанок, стопятниц, пленниц».

Она научилась говорить от имени замученных, расстрелянных.

Парадоксален финал стихотворения. Родина для человека — вечно живая мать. Человек связан с ней жизнью.

У Ахматовой человек связан с нею смертью.

В стихах о родной земле положено было говорить о счастливых людях, освобожденных от ига. Она говорит: «Хворая, бедствуя, немотствуя на ней». Что значит Немотствуя? Ее друг и единомышленник Мандельштам написал:

Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны.

Речь не слышна, потому что слово арестовано. Разрешен только грохот литавр. Ее родной Петербург не только потерял имя, но и сам он потерян и болтается при вседержавной тюрьме «ненужным привеском».

Под ногами нет родной земли, есть лишь прах, грязь на калошах.

Парадоксален финал стихотворения. Родина для человека — вечно живая мать. Он тут родился. Здесь его родные.

Человек связан с ней жизнью. У Ахматовой человек связан с нею смертью. Она — прах, и он станет прахом. Этот образ мотивирован всей ахматовской поэзией.

О своем времени она говорит: «Звезды смерти стояли над нами». В родном Царском Селе ей «каждая клумба… кажется свежей могилой». В родном Петербурге «огни погребально горят». В «Новогодней балладе» героиня пирует с умершими друзьями. Они провозглашают тост: «За землю родных полян, в которых мы все лежим».

Родная земля становится синонимом смерти. Это не родимый «дом с голубыми ставнями», а родные могилы. Как может быть иначе, если «все души милых на высоких звездах», если смерть — желанная гостья.

Ты все равно придешь — зачем же не теперь? Я жду тебя…

Об умершей подруге поэтесса говорит: «Звонкий голос твой зовет меня оттуда и просит не грустить и смерти ждать как чуда». Образ ее души, ее двойник — серебряная ива срублена .

В «Родной земле» есть чуть притаенная игра. Автор, будто не замечая, сплетает два разных значения слова «земля». Земля — отчизна и земля — почва, прах.

Земля, которой мы посвящаем стихи, — родина. На зубах же хрустят песок и глина.

Первая строка не случайно о «заветных ладанках». Здесь оба значения сопряжены. Горсть земли символизирует любовь к родному краю.

Но поскольку «все расхищено, предано, продано», то, как мы говорили выше, эта горсть теряет свое сакральное значение.

И все-таки стихи «Родная земля» — о родине. Она в сердце поэта. Она в боли и тоске по ней. Она поругана и растоптана. Но поэт верен ей.

Она и есть тот обетованный рай. Весь пафос ахматовской поэзии — «Я к розам хочу в тот единственный сад». В себе она хранит «Фелицу, лебедя, мосты», сияющий Исаакий и «замогильную сирень».

Она не бросила эту землю «на поругание врагам». Аверинцев писал, что отнятая родина хранилась в стихах Пастернака, Цветаевой, Ахматовой, Мандельштама.

Как Есенину несложно было добраться до родной деревни, так Ахматова пешком могла без труда дойти до любимого Летнего сада. Но оба они говорят не о географическом пространстве, а о потерянном рае. В советской державе оба они, аристократка и деревенский мужик, чужаки.

Но именно они, а не многошумные сладкопевцы сложили для нас свою горькую песню о родной земле.

Как Есенину несложно было добраться до родной деревни, так Ахматова пешком могла без труда дойти до любимого Летнего сада. Но оба они говорят не о географическом пространстве, а о потерянном рае. Есенин ощутил себя в родной деревне Иностранцем. Ахматова бродит по питерским и московским «предсмертным площадям» то ли «городской сумасшедшей», то ли прокаженной с трещоткой. Их родина — Русь.

В советской державе оба они, аристократка и деревенский мужик, чужаки. Но именно они, а не многошумные сладкопевцы сложили для нас свою горькую песню о родной земле.

Есть в стихотворении Ахматовой еще одно значение слова «земля». Оно на мгновение вспыхивает в строке — «Тот ни в чем не замешанный прах». Этот прах никак не назовешь грязью на калошах.

Это вся дарованная нам свыше и терзаемая людьми планета. Она живая плоть. Она неповинна в наших злодеяниях и нашей бездуховности. В подобном же значении это слово употребляют народные поговорки: «Земля все стерпит» или «Как тебя еще земля носит?». Слова «Все в землю ляжем, все прахом будем» говорят не только о неизбежном конце и о равенстве всех перед Богом, но о нашей ответственности перед ликом земли.

Соня Мармеладова поэтому велит Раскольникову покаяться перед землей, которую он осквернил преступлением.

Эта тема вслед Ахматовой или вслед древней традиции получила в наше время развитие в стихах Ольги Седаковой и в стихах ценимого ею поэта Виктора Кривулина. В стихотворении «Земля» Седакова пишет о «величии поля, которое ни перед набегом, ни перед плугом не подумает защищать себя». Земля — символ кротости. Она говорит каждому, «кто обирает, топчет, кто вонзает лемех в грудь»: «Прости ему, Боже!» Статью «Виктор Кривулин, поэт истории» Седакова завершает его строками: «Мы глаза… нами смотрит любовь на страданье земное» ( Седакова О. Музыка.

М., 2006. С. 356).

Я думаю, такими глазами глядит на мир и на свою землю Анна Ахматова.

И в мире нет людей бесслезней, Надменнее и проще нас. 1922

В заветных ладанках не носим на груди, О ней стихи навзрыд не сочиняем, Наш горький сон она не бередит, Не кажется обетованным раем. Не делаем ее в душе своей Предметом купли и продажи, Хворая, бедствуя, немотствуя на ней, О ней не вспоминаем даже.

Да, для нас это грязь на калошах, Да, для нас это хруст на зубах. И мы мелем, и месим, и крошим Тот ни в чем не замешанный прах.

Но ложимся в нее и становимся ею, Оттого и зовем так свободно — своею.