Роман-антиутопия в русской литературе

Каждое ли производство жизненного материала дает добавочным продуктом душу в человека? Андрей Платонов, «Котлован» После революции 1917 года в русской литературе утвердилось направление социалистического реализма. Произведения советских писателей посвящались событиям гражданской войны, коллективизации, гигантским стройкам. Но в это же время появились и произведения, авторы которых пророчески предупреждали об опасностях, поджидавших социалистическую идею на пути превращения ее в действительность. Идеи социализма, спроецированные в будущее, давали неожиданную и довольно безрадостную картину.

Произведения такого плана получили название «антиутопии», в противовес утопическим произведениям прошлого. Утопией принято называть несбыточные, идеальные модели будущего. Самыми известными создателями утопических теорий являются Томас Мор, автор книги «Утопия», Кампанелла, Сен-Симон, Шарль Фурье, Роберт Оуэн. В их произведениях нашли выражение мечты о «золотом веке», о построении совершенного общества.

В русской литературе идею утопического социализма наиболее полно отразил Н. Г. Чернышевский в романе «Что делать?» Спроектированное им общество будущего основано на социалистических принципах свободы, труда, равенства. В отличие от утопии, то есть идеального общества, антиутопии проливают свет на эпоху, в которой они появились, отражают ее страхи и надежды, ставят человека перед нравственным выбором. В зарубежной литературе к наиболее известным антиутопиям относятся «О дивный новый мир» О. Хаксли, «Скотный двор» и «1984» Дж.

Оруэлла. Роман Евгения Замятина «Мы» и повесть Андрея Платонова «Котлован» представляют жанр «антиутопии» в русской литературе. Долгое время они были под запретом.

Но теперь, прорвавшись сквозь толщу времени и увидев свет, произведения эти помогают нам осмыслить трагедию человека в тоталитарном государстве. Уже в 20-х годах эти писатели сумели рассмотреть грядущую катастрофу казарменного социализма. В своих книгах они рассматривают проблему будущего, проблему общечеловеческого счастья. «Котлован» — предельно сжатый рассказ о закладке здания в городе и о недельном пребывании героев в близлежащей деревне. Но рассказ этот вместил в себя важные для Платонова философские, социальные и нравственные проблемы.

Так что же такое счастье для героев этого рассказа? Над планом общей жизни задумывается Вощев, главный персонаж «Котлована». — Я думал о плане общей жизни. — Ну и что ж ты бы мог сделать? Я мог бы выдумать что-нибудь вроде счастья, а от душевного смысла улучшилась бы производительность. На что ему категорически заявляют, что «счастье произойдет от материализма, а не от смысла».

Вощев участвует в строительстве общепролетарского дома. Дом этот строит горстка энтузиастов, мечтающих о всеобщем счастье. Эти люди живут в нечеловеческих условиях и все-таки верят, что счастье есть, что оно возможно. Строители котлована работают не для одних себя, а для всех, «впрок». Весь смысл строительства общечеловеческого дома для героев «Котлована» в преодолении собственного эгоизма. «…Скорей надо рыть землю и ставить дом, а то умрешь и не поспеешь.

Пусть сейчас жизнь уходит, как теченье дыханья, но зато посредством устройства дома ее можно организовать впрок — для будущего неподвижного счастья и для детства». Люди отрицают себя, свои интересы ради будущего, ради мечты о новом человеке, о смысле жизни, о счастье детей и ждут, что вот-вот оно наступит, это «будущее неподвижное счастье». И хотя мы понимаем, что строители действительно хотят сделать людей счастливыми, но что-то подсказывает нам, что это лишь мечты, которым не суждено сбыться. Эти люди строят утопический город счастья, но каждый их шаг разрушает надежды на чудо.

Пренебрежение к собственной жизни, забвение себя порождает такое же отношение к другим людям. Строителям будущего просто неведома идея самоценности каждой человеческой жизни. «Ты кончился, Сафронов! Ну и что ж? Все равно я ведь остался, буду теперь как ты. Ты вполне можешь не существовать» — вот такая эпитафия на смерть собрата. Землекоп Чиклин — самый противоречивый герой рассказа.

Вместе с Вощевым и Прушевским он старательно вяжет плот, чтобы «кулацкий сектор ехал по речке в море и далее». На пару с медведем-кузнецом ходит по избам раскулачивать крестьян. Активист получает от Чиклина «ручной удар в грудь», а потом, «для прочности его гибели», Вощев «ударил активиста в лоб». Все оказываются вовлеченными в насилие.

На протяжении всей повести слово расходится с делом. Самые благие помыслы наталкиваются на неосуществимость. Чиклин заботится о девочке Насте, его любовь к ней, внимание, скорбь по умершим приходят в жестокое противоречие с тем делом, в которое он включился. «Рабочий класс не царь, он бунтов не боится», — самодовольно изрекает Чиклин.

Однако скоро выясняется, что боится, и не только бунтов. Боятся всего. Вощев боится ночей и «сердечной озадаченности»; Прушевскому «дома грустно и страшно»; Козлов опасается, что его не примут в будущую жизнь, «ерли он представится туда жалобным нетрудовым элементом»; поп, которого Чиклин бьет в лицо, боится упасть, чтобы «не давать понятия о своем неподчинении».

И что же это за счастье, которого все хотят? Это единообразное для всех и неизменное счастье, остановленное и окончательное. Общепролетарский дом призван «организовать жизнь впрок для будущего неподвижного счастья», а Сафронов «счастье будущего представлял себе в виде синего лета, освещенного неподвижным солнцем».

И Вощев, сидя на телеге и опираясь спиной на гробы, смотрит в небо и ждет оттуда «резолюции о прекращении вечности времени», ведь именно он «тосковал о будущем, когда все станет общеизвестным и помещенным в скупое чувство счастья». Окончательно надежды на счастье исчезают со смертью Насти. Девочка, как мне кажется, была для строителей олицетворением будущего, и вот ее не стало…» Вощев стал в недоумении над этим утихшим ребенком, — он уже не знал, где теперь будет коммунизм на свете, если его нет сначала в детском чувстве и в убежденном впечатлении?

Зачем ему теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького, верного человека, в котором истина стала бы радостью и движением?» Андрей Платонов доказывает, что только отношением к человеческой жизни может быть измерен и оправдан социальный эксперимент. «Не убывают ли люди в чувстве своей жизни, когда прибывают постройки? Дом человек построит, а сам расстроится. Кто жить тогда будет?» Своеобразную картину будущего находим мы и в романе Е. Замятина «Мы».

Здесь Единое государство обеспечивает для всех «математически безоблачное счастье». И хотя люди живут под ярким солнцем, в красивых стеклянных домах, заняты общим делом, хотя им не о чем беспокоиться, потому что у них есть все: еда, одежда, работа, крыша над головой, — они лишены свободы, у них нет даже собственных имен. Люди вместо имен носят золотые бляхи с присвоенным номером. Даже само понятие «человек» заменено понятием «нумер». Люди, «счастливые нумера», спят, едят, работают в одно и то же время, по раз и навсегда установленному порядку, они отказались от живых чувств, собственных стремлений, естественных желаний — от всего того, что делает одного человека непохожим на другого.

И многие действительно считают, что в этом их счастье. Рассказчик в романе Замятина, нумер Д-503, — «только один из математиков Единого государства». Он боготворит «квадратную гармонию». Его заветная мечта — проинтегрировать грандиозное вселенское уравнение», «разогнуть дикую кривую, выпрямить ее по касательной — по прямой. Потому что линия Единого Государства — это прямая… мудрейшая из линий».

Идеал жизненного поведения — «разумная механичность», а все выходящее за ее пределы — «дикая фантазия». Вдохновение — «неизвестная форма эпилепсии». К болезненным фантазиям относятся искусство, литература, наука, любовь и свобода. Налицо революционное вмешательство государство в строение личности. «Я» перестает существовать как таковое, — оно становится клеточкой общего «мы», песчинкой коллектива, безликой частью толпы.

Название романа «Мы» символично. Это синоним однородной массы, толпы, стаи. Эпоха, породившая антиутопию Замятина, — время торжества безымянности, с печатью «военного коммунизма» и диктатуры. С романом Замятина можно сопоставить поэму Маяковского «150 000 000». В стремлении создать грандиозный эпос Маяковский представляется одним из 150 миллионов, которые и являются коллективным героем поэмы.

Мы пришли, миллионы, миллионы трудящихся, миллионы работающих и служащих. Мы пришли из квартир… Мы спустились с гор… Миллионы живых кирпичных и прочих Иванов. В своем романе Замятин показывает, как сама человеческая природа не выносит этого безличного существования.

Созревают заговор и восстание — за право на собственные чувства, за право вернуться к нормальной человеческой жизни. Но конец романа мрачен. Нумер Д-503 излечивается от приступов «болезни»: над ним совершают «Великую операцию» — удаление «центра фантазий» путем «троекратного прожигания Х-лучами «жалкого мозгового узелка». Машина Единого государства сильнее.

И теперь ее вин тик здоров: «Никакого бреда, никаких нелепых метафор, никаких чувств: только факты». Тяжелый след в душе оставляет чтение романа «Мы». Художественная пародия на «коммунистический рай» в виде сверхказармы под огромным стеклянным колпаком верно обозначила этапы советской истории на 70 чет вперед.

Это напоминает «железный занавес» и Берлинскую стену, за которой находились «мы» — советские люди. Пронумерованные особи романа схожи с обитателями Архипелага ГУЛАГ, которые также обозначались номерами. Произведения Замятина и Платонова приобретают особую актуальность в наше время. Читая их, понимаешь, насколько близко мы подошли к построению такого общества. На мой взгляд, чем счастливее каждый человек, тем счастливее общество, в котором он живет.

Что касается личного счастья, то здесь человек может и должен сам устраивать свою жизнь, творить свою судьбу. Но как сделать всех людей счастливыми? Что такое общечеловеческое счастье?

На эти вопросы ответ по-прежнему не найден… А бывает ли оно, общечеловеческое счастье?