Роман Ямпольский «Московская улица»

Есть нечто знаменательное в том, что едва ли не самая строгая режимная магистраль сейчас одна из самых кокетливых и нарядных улиц столицы. Я про старый Арбат. Там, где проходила улица, была насыщенная подозрительностью и сигнальными устройствами, трасса, где по осевой линии мог промчаться с эскортом машин сам Сталин, теперь бесконечно роятся в бесконечном броуновском движении молодые неформалы. Трагедия страха, психология страха, социология страха — вот что такое роман Ямпольского.

То обстоятельство, что его герой внезапно становится объектом назойливого и откровенного слежения, позволяет писателю с редким усердием показать мучения человека, затравленного государственной властью. Характерно для изображаемой эпохи, нависшая над героем угроза, кажется ему тем более отвратительной, что она необоснованна. Это объяснимо.

Но герой еще с довоенных времен знает, как часто люди исчезали в силу слепой случайности, непостижимой нелепости, а то и бюрократической условности.

Ежедневная угроза ареста обостряет эмоциональную жизнь героя, его нервные реакции и аналитические способности. Он пытается понять этот механизм, постичь его логику, нащупать какую-либо причинно-следственную нить в таинственной игре, превратившей его в безликую фишку. Где-то в доме на большой площади, видимо, ждет своего часа «серая папка с черным штампом «хранить вечно» и с моей фотографией на обороте. «Откуда они только взяли мою фотографию…? Когда это началось?

Как я попал в их бинокль?» » Что это было: донос товарища на странице из ученической тетради, рапорт на официальном бланке или телеграмма с красным ведомственным штампом?».

Подобные мысли бередят его душу, притупляют разум, а главное — парализуют волю. «Значит, так надо». «Наказание неизбежно». «Уже не было сил бояться… стало все равно». «Я устал. Я теперь готов был ко всему. И что особенно важно: «Туман равнодушия окутал меня, невозможность борьбы, вялая и болезненно удивительная покорность ходу событий, безысходность тупика…».

Возбужденное страхом воображение все время проигрывает различные варианты того, как это может случиться. «Неожиданный стук в дверь, и всегда первая мысль — они». «Позвони длинным-длинным звонком. Или просто заберут с улицы». «Или снимут с поезда». «Сначала я исчезну из домовой книги…». Как же все-таки оно возникло и сформировалось — это ощущение роковой обреченности? Ведь перед нами не робкий юноша, а недавний фронтовик, много в жизни чего хлебнувший, зрелый человек.

Как можно было привыкнуть к такой унизительной судьбе? Писатель отвечает на этот вопрос со всей прямотой и трезвостью.

«Жизнь проходила от сборов до собрания, от компании к компании, и каждая следующая была более тотальной, всеобъемлющей, беспощаднее, нелепее, чем все предыдущие, вместе взятые. И все время нагнетали атмосферу виновности, общей и каждого отдельно… И постепенно это ощущение этой постоянной, неисчерпаемой, неистовой виновности и страх перед чем-то высшим стал вторым я, натурой, характером».

Сталин в романе лишь несколько раз упоминается, но его незримое присутствие как инициатора и носителя великого страха ощущается на каждой странице. Его образ как бы растворен в тексте романа, и читатель понимает, что все политические злодеяния и послевоенные кампании против «вейсманистов-морганистов», «несчастных языковедов» и «врачей-вредителей»- его рук дела. Что именно от него поступали директивы на изъятие людей.

И что он сам находился под постоянным гнетом совершенного. Недаром древние говорили: «кого боятся многие, тот сам многих боится». В годы сталинщины гибридная культура неистового почитания и общего устрашения отпечаталась на всем бытие общества.

Производились неповторимые формы управления делами, свои способы манипуляции людьми, свои аппаратные традиции. Утверждалась особая эстетика поведения, особая лексика, особая атмосфера повседневной жизни.

В этом смысле режимность Арбата могла служить наглядным выражением сталинского режима вообще. Как Невский проспект во времена Гоголя — выражением николаевского режима. Известный всем район приобретает у Ямпольского черты какого-то тревожного новоявленного демонизма. Район становится отчетливой метафорой общего наблюдаемого существования. Боялись все, и, быть может, генералиссимус не меньше остальных.

Отсюда — топтуны. Топтуны, с одной стороны, показаны в их бытовой или ведомственной специфичности, а с другой — напоминают участников какого-то ритуального действа, мрачной мистерии, чреватой порой для всех, даже для случайных очевидцев.

Кажется, не было для Ямпольского как художника отрады, чем привести в прямую связь земное и возвышенное, бытовое и метафизическое, пресно-тривиальное и загадочно-абсурдное. Развивая, скажем, тему покорности своего героя, Ямпольский подчеркивает алогизм всего случившегося с ним. Любое сопротивление сталинскому режиму не могло быть расценено народом иначе, чем посягательство на самое для него святое.

Безумие режима делало сопротивление ему тоже безумием. Так писатель объясняет пассивность своего несчастного героя, находящегося в шоковом состоянии политического удивления.

«Московская улица», конечно, не фантастика, а самая что ни на есть реальность нашего послевоенного бытия. Даже когда перед нами оказываются густонаселенная коммуналки, где портреты жителей составляют существенную часть фрески, потому что являют собой в сумме некий социальный микрокосмос окружающего героя. Для этой среды, чье бытие разъедено страхом, характерна прежде всего ее отягчающая атомарность. Отсутствие каких бы то ни было духовных связей и общих интересов, полная моральная разобщенность, взаимный антагонизм, что гнетет неустроенность — вот тот суммарный, лишенный традиций, нестабильный мирок, который составляет вместе с режимной улицей единую систему сообщающихся сосудов.

Ямпольский охотно прибегает к гиперболам, которые на поверку соответствует официальному стилю описываемого времени.

Страх нередко имел нервно-паралитическое действие, а иной раз заставлял человека панически метаться без цели и смысла. Слежка делает героя другим, отделяет его от всех остальных. В его психике неизбежно выступает на первый план сознание бессмысленности собственного бытия. Не потому ли в убеждениях современников так прочно обосновалась тщетность любых социальных ожиданий? Токсичность страха гражданского оказалась всего острее и продолжительнее.

Что, если в общественном организме он хранится вечно? Написанный около четверти века назад роман Б. Ямпольского одним из первых коснулся скрытых пружин авторитарной власти, оголил психологический механизм общественной покорности. Он многое объясняет нам в нас самих — почему мы такие.