Русский пистолет и турецкий кинжал

В рассказе Н. С. Лескова » Левша» есть один забавно-многозначительный эпизод, находящийся в экспозиции этого произведения. Когда государь император Александр Павлович в сопровождении атамана Платова после «венского совета» приехал в Англию, то англичане пригласили его в кунсткамеру. Там, среди прочих вещей, призванных засвидетельствовать техническое первенство Британии, русскому царю показали искусно сделанный пистолет .

«…А они потом дают ему пистолю и говорят:

— Это пистоля непопулярного, неподражаемого мастерства — ее наш адмирал у разбойничьего атамана в Канделабрии из-за пояса выдернул.

Государь взглянул на пистолю и наглядеться не может.

Взахался ужасно.

— Ах, ах, ах, — говорит, — как это так… как это даже можно так тонко сделать! — И к Платову по-русски оборачивается и говорит: — Вот если бы у меня был хоть один такой мастер в России, так я бы этим весьма счастливый был и гордился, а того мастера сейчас же благородным бы сделал.

А Платов на эти слова в ту же минуту опустил правую руку в свои большие шаровары и тащит оттуда ружейную отвертку. Англичане говорят: «Это не отворяется», а он, внимания не обращая, ну замок ковырять. Повернул раз, повернул два — замок и вынулся.

Платов показывает государю собачку, а там на самом сугибе сделана русская надпись: «Иван Москвин во граде Туле».

Англичане удивляются и друг дружку подталкивают:

— Ох-де, мы маху дали!

А государь Платову грустно говорит:

— Зачем ты их очень сконфузил, мне их теперь очень жалко. Поедем».

Сцена эта очень странная. Все прочие вещи, которыми англичане хотят посрамить русских и восхитить Александра Павловича, — английского производства, как и должно быть в соответствии с логикой здравого смысла. Таковы «буреметры морские» , «мерблюзьи мантоны» , «для конницы смоленые непромокабли» и, наконец, «Мортимерово ружье» .

Но «пистоль»-то вовсе не английская: она отобрана у разбойника в «Канделабрии», то есть в итальянской области Калабрии. Если англичане просто хотели похвастать перед русским царем некоей диковинкой, то им это удалось. Но тогда велика ли разница, изготовлена ли эта «пистоль» в той же «Канделабрии» или в русском городе Туле? Ведь важно, что у британцев этот раритет имеется, а у Александра Павловича его нет.

Ясно же, что промышленное производство подобных пистолетов в России не ведется. Да и вообще, «пистоль» какая-то подозрительная: про нее из текста и известно-то всего одно — что замечательная. А в чем эта «замечательность» заключена — Бог весть…

Так что посрамление выходит какое-то двусмысленное. С одной стороны, «русский патриот» атаман Платов коварных иноземцев срезал: вещица русская оказалась! С другой стороны, русским властям и до этой пистоли, и до тульских чудо-мастеров вроде и дела нет, раз о ней сам государь не ведает.

Так что и русский царь в этой сцене выглядит не очень хорошо. Наконец, и атаман Платов здесь патриот какой-то очень плакатный, «упрощенный». Мотив о русском, в буквальном смысле слова видящем насквозь вещи, которые ему подносят коварные иноземцы, встречается еще в древнейшей русской летописи, «Повести временных лет» . Там в записи под 907 годом рассказывается, как греки поднесли русскому князю Олегу Вещему чашу с отравленным вином, но прозорливый князь увидел, что вино отравлено, и козни византийцев были разоблачены. Так что платовская прозорливость — явление своего рода мифологическое.

И тульский мастер, сделавший «пистолю», чересчур «русский». У него и имя-то самое что ни на есть русское — Иван, имя, ставшее нарицательным прозвищем русских. И фамилия его Москвин — то есть москвитянин, московит.

А так иностранцы в старину называли всех обитателей Руси-России.

Незнание царя Александра Павловича о таком гениальном оружейнике значимо: оно предваряет историю несчастного левши, который ведь тоже был мастером от Бога и о котором на родине никто так и не позаботился. И получается, что «патриот» и «мужиколюбец» государь Николай Павлович, тоже, кажется о левше не вспомнивший и себя немцами окруживший, мало чем отличается от императора Александра Павловича, которому Лесков придал шаржированные черты «западника».

Сцена же в кунсткамере вообще вся двойственна. С одной стороны, осрамились англичане, ничего не скажешь. С другой стороны, Платов ведь не случайно по кунсткамере «идет глаза опустивши, как будто ничего не видит, — только из усов кольца вьет».

Больно смотреть на английские штучки — у русской армии такой амуниции и таких ружей нет. Правда, «государь на Мортимерово ружье посмотрел спокойно, потому что у него такие в Царском Селе есть». Но то в Царском Селе, то ли в коллекции императорской, то ли у гвардейцев, царя охраняющих.

И потом, ружья-то эти ведь все равно из Англии привезены, а не в России сделаны.

Но двойствен и весь рассказ Лескова. Не случайно одни литературные критики-современники восприняли «Левшу» как ура-патриотическое произведение: дескать, мы, русские, англичан шапками закидаем и без всяких «мелкоскопов» и разной физики-арифметики блоху подкуем. Другие же литературные критики увидели в «Левше» едва ли не «очернение» России: в России невежество да рукоприкладство, всерьез русского мастера оценили не свои, а англичане; стальную блоху, конечно, туляки подковали, чего англичанам и не снилось. Но вот только «дансе танцевать» и делать разные «верояции» заводная блоха после этого перестала: не рассчитали туляки «силу». (Об истолкованиях «Левши» в современной Лескову критике см.: Видуэцкая И. П. Николай Семенович Лесков.

В помощь преподавателям, старшеклассникам и абитуриентам. М., 2000. С. 72-73.) Обе точки зрения, конечно, безнадежно упрощают смысл лесковского рассказа.

Но в «Левше» есть и гордое признание дарований русского народа и патриотической готовности думать не о себе, но лишь об Отечестве, как есть и горькая ирония и над дикими нравами этого Отечества, и над забитостью и покорностью власти того же русского человека.

Странная природа эпизода с «пистолью» — сигнал того, что в этой сцене, как и в самой «пистоли», есть какой-то «секрет», искусно упрятанное сообщение. Прояснить смысл эпизода позволяет обращение к первому тому «Мертвых душ» Н. В. Гоголя. В четвертой главе этого тома Ноздрев, зазвавший Чичикова к себе домой, так же, как и англичане перед Александром Павловичем, хвастает разными диковинными вещицами.

Вещи эти таковы. «…Сабли и два ружья одно в триста, а другое в восемьсот рублей Потом были показаны турецкие кинжалы, на одном из которых по ошибке было вырезано: «Мастер Савелий Сибиряков». Вслед за тем показалась гостям шарманка. Ноздрев тут же провертел перед ними кое-что. Шарманка играла не без приятности, но в средине ее, кажется, что-то случилось: ибо мазурка оканчивалась песнею: «Мальбруг в поход поехал»; а «Мальбруг в поход поехал» неожиданно завершался каким-то давно знакомым вальсом». Итак, и в том и в другом случае фигурирует оружие, в частности, ружья.

Сломанная шарманка, которую хозяин гордо предъявляет гостю, напоминает стальную блоху, которая перестала танцевать после того, как ее подковали туляки, написавшие свои имена на подковках. Надписи на подковках вызывают в памяти читателя дурацкую надпись на кинжале Ноздрева. Ассоциации с ноздревскими вещами придают блохе и победе русских мастеров над англичанами дополнительную долю иронии.

Конечно, сходство работы тульских мастеров с кинжалом из поэмы Гоголя — чисто внешнее, но все же оно едва ли случайно. Не менее, чем оно, важно и различие. «Савелий Сибиряков» якобы случайно, «по ошибке» оставил свое имя на лезвии кинжала: русская работа не престижна, пусть лучше кинжал будут считать турецким. Вообще, история с кинжалом совершенно абсурдная: если он подделка под турецкую работу, зачем оставлять известие о подлинном создателе? И как можно сделать такую надпись «по ошибке»? Впрочем, может статься, кинжал действительно турецкий, а русский мастер приписал себе его изготовление намеренно.

В таком случае сообщение, что надпись возникла «по ошибке», отражает мнение Ноздрева. Хозяин может и впрямь так считать, а может лишь делать видимость этого, желая убедить Чичикова в иностранном происхождении оружия. Как-никак Ноздрев — человек, верить которому, воля ваша, нельзя ни в коем случае.

Так или иначе, кинжал какой-то очень подозрительный . На ноздревский кинжал очень похожа лесковская «пистоль»: в обоих случаях русская надпись не соответствует заграничному происхождению вещи, в котором владельцы хотят убедить гостей. Будучи положена рядом с «турецким кинжалом» враля Ноздрева, «пистоль» начинает совершать самые разнообразные превращения.

Во-первых, она выглядит как неопровержимое свидетельство высокого мастерства русского человека, популярного всему миру: даже мастеровитые англичане не придумали ничего лучше. Во-вторых, в отличие от Савелия Сибирякова Иван Москвин не «по ошибке», а прямо ставит свое имя на оружии: значит, русская работа ценится высоко и незачем выдавать ее за чужую, иноземную, как это хотел сделать создатель кинжала, да «проговорился». Но, в-третьих, все может быть и наоборот: Иван Москвин, сделав надпись в «укромном месте» пистолета, намеренно скрыл свое русское происхождение. А может быть, в-четвертых, именно Савелий Сибиряков как раз и горд своим изделием; потому он и надписал свою работу.

И только Ноздрев, считающий русский кинжал вещью бросовой, объявляет его турецким изделием, а не русским. Но, в-пятых, если предположить, что Савелий Сибиряков подписал своим именем настоящий турецкий кинжал, то закрадывается крамольная мысль: а не мог ли то же сделать и Иван Москвин с «пистолью»?

Рассказчик в «Левше» безусловно убежден в русском происхождении пистолета, показанного англичанами. Уверен он и в том, что Платов британцев посрамил, срезал. При таком понимании произошедшего ответ левши «со товарищи» на вызов англичан — как бы повторение работы Ивана Москвина. Позиция автора сложнее. Подковать блоху — действительно верх искусства, и туляки достойно ответили иноземцам.

С пистолетом же все не так просто. Множество «секретов», тайных «надписей», противоречивых и противоречащих друг другу смыслов открывается в этой вещице, когда под замком с подписью «Николай Лесков» читатель обнаруживает на «сугибе собачки» надпись иную: «Николай Гоголь».