Самодурная спесь в пьесе «Банкрот» или «Свои люди — сочтемся!»

Восстановить название «Банкрот» было тем более справедливо, что фальшивое банкротство в пьесе было не просто подробностью сюжета, но обнажало как бы основной внутренний стержень феодальной азиатчины. Идея обмана поднята до символики, до грозного обобщения: все обмануты в пьесе или ждут, что их обманут, ибо обман — не мелочное надувательство, обман — закон, обман — царь, обман — религия этой жизни.

Примечательно, что, когда Самсон Силыч надумывает обвести вокруг пальца своих кредиторов, не какая-то денежная крайность вынуждает его к этому, «Самсон Силыч купец богатейший,- объясняет Подхалюзин,- и теперича все это дело можно сказать так, для препровождения времени затеял».

Больщов, если можно так выразиться, поэт обмана, в том самом смысле, в каком скупой у Пушкина, скупой рыцарь. Решаясь на фальшивое банкротство, он почти бескорыстен: просто страсть к надувательству в самой его крови, и он не может противостоять соблазну обманом выручить большие деньги. Подобно пушкинскому герою, доведшему до безумия, до маний идею накопительства, Большое самозабвенно отдается обману, как рискованной игре. Он обманывает своих покупателей, заимодавцев, конкурентов, потому что обман, помимо практических выгод — предмет тайного тщеславия делового человека. Нет обмана — и нет его как купца, как деятеля, почитаемого члена сословия.

Самсон Силыч не чувствует, да и не может чувствовать при этом никаких угрызений совести: ведь так поступают все. Если его приказчик не «шмыгнет» лишний аршин через руку, то все равно портной украдет, рассуждает Большое. И точно так же если он не надует конкурента ложным банкротством, то непременно найдется кто-нибудь из товарищей-купцов, кто догадается это сделать, при этом поживившись и на его счет. Все повязаны круговой порукой обмана, и удача лишь тому, кто окажется сметливее.

Одно непростительно для купца — если обман выйдет наружу, станет достоянием пересудов. Сам Боль-шов искренне негодует на несостоятельных должников, читая в газетах о чужих банкротствах. Он даже готов осудить их с нравственной точки зрения — ведь они «мораль» на купечество наводят (слово «мораль» в лексиконе героев Островского — производное от «марать», запачкать). Глубоко верная черта!

Наивно думать, будто мошенники, жулики, подлецы, сговариваясь о своих плутнях, в своей среде говорят о них грубо-откровенно: называют воровство — воровством, обман — обманом. Нет, они чаще лицемерят друг с другом и с самими собой, находя для самых грязных намерений и поступков благопристойную словесную одежду. Даже такие слова, как «честь», «совесть», прекрасно могут быть вывернуты в пользу своекорыстных вожделений. «Уж вы ищите такого человека, чтобы он совесть знал»,- говорит, к примеру, пройдоха стряпчий Рисположенский, подыскивая вместе с Большовым компаньона для мошеннической проделки.

Но откуда все же у Большова такая искренность тона, такая убежденность в своем праве проделывать то, за что он охотно осудил бы других? Разгадка — в привычной психологии самодурства. Большое вообще-то признает моральные правила, да только не для себя. Его мораль действует лишь в одну сторону: для всех — мораль, а для него — выгода.

Способность принимать во внимание интересы других людей, ставить себя на их место, обращать к себе те же моральные требования, с какими подходишь к другим людям,-это черта нравственного воспитания, духовной культуры. И ее-то самодур лишен начисто.

Большое принадлежит к старой породе московского купечества: он груб, прямолинеен и простоват даже в своем обмане. Все в доме — от жены Аграфены Кондратьевны и до мальчика Тишки — дрожит при его появлении, и ощущение этой беспредельной власти над домашними согревает душу Самсона Силыча. Он не имеет повода усомниться в том, что безгласная родня и челядь слепо покорны ему. Большое привык думать, что весь подлунный мир делится на чужих, которых грешно не обманывать, и своих, которым самой. природой определено подчиняться его воле и пребывать в домашнем рабстве. Он не может допустить и мысли, чтобы свои люди что-либо злоумышляли против него или оказались непокорны.

В мире всеобщего обмана опаснее всего всякая уступка нравственности — доверие и легковерие, жалость и слабость. Стоит па минуту раскиснуть, довериться кому-либо — и ты погиб! Тебя уничтожит тот, кто холоднее и расчетливее ведет свою игру. Готовый обмануть всех кругом, Большое проявляет неожиданную «доверчивость к Подхалюзину — и на этом теряет все. Нельзя, положив законом жизни обман, рассчитывать на чужое благородство, хотя бы в виде исключения.

Но еще более подводит Самсона Силыча то, что, казалось бы, является источником его силы — самодурная спесь, тупая уверенность в авторитете силы и страха для «своих», к числу которых он вправе отнести с малолетства воспитанного им Подхалюзина.

Психологические импульсы героев комедии Островского очевидны. Но характеры безусловно верны правде, и ошибется исполнитель, который сочтет свою задачу простой и однолинейной. При всей примитивности душевных движений Большова и Подхалюзина в их образах есть объем и неоспоримая точность психологических реакций.

Большову главное, чтобы ему не перечили ни в чем. И Подхалюзин искусно использует эти слабости своего хозяина. Он стелется перед ним, поддакивает, угодничает, заискивает, грубо льстит, верно рассчитывая, что Большое глух на полутона и оттенки. Мечтая жениться на Липочке, он нарочно закатывает глаза и говорит об этом как о несбыточном счастье, чтобы разжечь у хозяина желание облагодетельствовать его. А это верный залог успеха в общении с самодуром. Чужого совета Большое не примет ни под каким видом и даже нарочно сделает наперекор. Но стоит внушить ему, что это собственная его мысль, что такова его воля, и, как слепой медведь, о и пойдет, яростно ломая все, что встретится ему по пути, прямо в расставленную ему западню.

«Видно, не бывать-с по вашему желанию»,- лицемерно потупя взор, разогревает Большова неудачливый жених. И Самсон Силыч, мгновенно разъярившись, силой отдает Липочку за приказчика, услаждая себя сознанием безмерной власти: «Мое детище: хочу с кашей ем, хочу масло пахтаю». В том же самодурном порыве благородства он переписывает на своего будущего зятя дом и лазки, не ожидая и тени подвоха с его стороны. Подхалюзин же обманывает своего благодетеля нагло, цинично, проявляя беззастенчивость дельца нарождающейся генерации, перед которым сам Большое выглядит простаком.

Фигура Большова не просто смешна — она трагикомична. В последнем акте пьесы Большов является из «ямы» (тюрьмы для несостоятельных должников) опозоренным и несчастным, и мы уже готовы пожалеть в нем обманутого человека. Надрывные, трагические ноты начинают звучать в речах замоскворецкого Лира, преданного и оставленного дочерью и зятем, безумно раздарившего свои владения и погибающего па закате дней в нищете и позоре.

Еще по исполнению Щепкиным городничего в гоголевском «Ревизоре» Островский понял, как сильно могут действовать на душу публики смелые переходы из комедийного тона в драматический. И в Болынове дал эту жизненную глубь человека, в разных обстоятельствах поворачивающегося по-разному: то притеснитель, то угнетаемый, то палач, то жертва…

Но нельзя забывать, что обманут-то обманщик! Когда выясняется, что еще более бессовестный плут Подхалюзин, для которого нет ни «своих», ни «чужих», а только личный интерес, грубо провел его, Большое в отчаянии вопит: «Что вы! Что вы! Опомнитесь!.. Люди ли вы?» Но на что, в сущности, может он пенять? Он сам приучил своего приказчика и свою дочь жить обманом. И какая ирония судьбы в том, что возмездие Большову несет еще больший плут Подхалюзин!