Отец Чарльза Джон Диккенс служил чиновником в финансовом управлении морского ведомства. Когда у него родился сын, ему было двадцать шесть лет. Женился он в 1809 году на восемнадцатилетней Элизабет Бэрроу, дочери Чарльза Бэрроу, который занимал в том же ведомстве должность главного кассира, связанную с большой материальной ответственностью. Существует подробная родословная семейства Диккенсов и семейства Бэрроу, но это лишь одни имена, и мы не можем почерпнуть из них никакого представления о предках писателя. Чарльз Диккенс был бы, наверное, только рад этому. И хотя в зрелом возрасте он жестоко высмеивал грубые претензии людей вроде мистера Баундерби из «Тяжелых времен», которые самостоятельно пробились в жизни, сам он являл собой блестящий, словно бы предназначенный для романа пример преуспевшего викторианца и прежде всего торжества викторианской заповеди: «Полагайся сам на себя». Вся первая глава «Мартина Чеззлвита» — сплошное издевательство над теми, кто только и думает что о предках и фамильном древе. Для Диккенса человек существует лишь сам по себе. Однако, как бы он ни презирал наследственные привилегии, он не мог, будучи представителем среднего класса викторианской Англии, совсем не заботиться о своем происхождении и положении в обществе.
В молодые годы это стремление обязательно подчеркнуть, что тот или иной человек происходит из дворянской семьи, весьма ощутимо в его романах и письмах (кто такой мистер Пиквик, если не джентльмен, располагающий независимыми средствами? Кэт и Николас Никльби вызывают к себе сочувствие, потому что они из недавно обедневшей дворянской семьи; Оливер Твист по рождению дворянин). Это пристрастие к дворянству, конечно, было семейным — наверное, классовое сознание было тем ощутимее в этой семье, что она еще только готовилась занять место в обществе. С социальной точки зрения Диккенс начал свою жизнь за пределами того круга, к которому мечтал принадлежать. По свидетельству людей, давно знавших Диккенсов, «семья эта была не без гонора»; и этому можно верить.
Его мотоватый и не имевший лишних денег отец еще до неизбежной катастрофы постоянно переживал то периоды относительного благополучия, то времена полного безденежья, и это еще больше заставляло Диккенса подчеркивать, что они не из простых. Уже сама по себе эта атмосфера социальной эквилибристики не могла не породить того нервного напряжения, которое мы ощущаем в детских воспоминаниях писателя, — его страх перед маской. Дети реагируют на финансовые тревоги и на родительские ссоры задолго до того, как начинают понимать их значение. Однако, кроме денежных затруднений, была еще и другая причина шаткого положения Диккенсов в обществе. У обоих родителей были свои семейные тайны, хотя и совсем разного свойства.
Прежде всего на Оксфорд-стрит в Лондоне жила на покое бабушка Диккенса, почтенная особа, скопившая про черный день приличное состояние. Но хотя она была действительно очень почтенной особой, в прошлом она состояла в прислугах. Правда, она служила в домах высшей аристократии — сначала горничной в лондонском доме маркиза Блэндфорда, а потом, перед тем как ей уйти наконец на покой, экономкой у славного маркиза Кру. И дедушка Диккенса, умерший задолго до его рождения, тоже служил в доме Кру — дворецким. Конечно, если б кто-нибудь спросил о Диккенсах у членов славной фамилии Кру, они с большим уважением отозвались бы о служившей у них старушке, но тем более посмеялись бы над дворянскими притязаниями лакейского сына, да к тому же Джона Диккенса, о котором они успели узнать, что он никчемный малый и вечно клянчит у матери деньги.
Но Джону Диккенсу все это представлялось совсем в ином свете, хотя именно Кру выхлопотали ему место в финансовом управлении морского ведомства. Чиновнику нелегко признаться, что родители у него из прислуги, даже если он своим положением обязан покровительству их хозяев. К тому же он женился на дочери главного кассира своего управления. В семействе его жены многие были из благородных, а братья ее получили образование и подавали большие надежды. Предков из людской теперь лучше было куда-нибудь задвинуть, и это важное обстоятельство всегда следует помнить, оценивая обстановку, в которой вырос писатель, ибо, уж во всяком случае, отец его сознательно подавлял в памяти воспоминания детства, проведенного среди слуг.
Без сомнения, все это больше делалось с оглядкой на благородных родственников миссис Диккенс, а между тем ей тоже было что скрывать. Ее отец, Чарльз Бэрроу, почтенный и величественный кассир, быстро сделавший карьеру (молва утверждала, будто он незаконный отпрыск какого-то аристократа), в течение девяти лет, как выяснилось, систематически подделывал свои отчеты. За этот период он присвоил себе что-то около шести тысяч фунтов. Это скандальное открытие произошло за два года до рождения его внука. Боясь судебного преследования, Чарльз Бэрроу бежал за границу и шестнадцать лет спустя (Диккенсу было тогда уже четырнадцать лет) скончался на острове Мэн, на который не распространялась английская юрисдикция. Трудно допустить, чтобы беглый родственник никак не осложнил общественного положения Диккенсов, однако, к чести наших учреждений, это не оказало существенного влияния ни на служебную карьеру Джона Диккенса, ни на судьбу его шурина Томаса, сына сбежавшего; и, хотя родители Диккенса понимали, что Чарльз Бэрроу их опозорил, это не помешало им дать сыну имя заблудшего дедушки.
Тем не менее если социальные условия заставляли умалчивать о бабушке со стороны отца, то незаконное положение дедушки порождало, разумеется, некие туманные, загадочные упоминания об этом отсутствующем родственнике со стороны матери. Во всяком случае, столь общительным людям, каковы были молодые родители Диккенса, приходилось прятаться за лживыми фразами вроде: «мое детство, проведенное в поместье Кру» или «мой батюшка, живущий за границей». Обман и тайна обычно воспринимаются нами в романах Диккенса как мелодраматический прием, однако на деле это были факты жизни, воспринятые с детства.
Диккенсу было всего семь месяцев, когда материальные затруднения вынудили его родителей перебраться из дома, где он появился на свет, в другой, худший и более дешевый; так они потом и переезжали все время, пока он жил под родительским кровом, или, точнее сказать, кровами. Возможно, что описанные игрушки, или по крайней мере часть их, относились к периоду жизни в Портсмуте, который плохо сохранился в его памяти. Но в 1814 году, спустя несколько месяцев после его второго дня рождения, его отец получил должность в Лондоне. Забавно, что Диккенс, своими описаниями прославивший Лондон, подобно тому как Бальзак — Париж, а Достоевский — Санкт-Петербург, впоследствии не мог вспомнить ничего особенного о своей тогдашней жизни в Лондоне, откуда уехал четырехлетним ребенком.
Затем, в 1816 году, Джон Диккенс был назначен в Чэтэм, на одну из главных морских верфей, находившуюся в устье реки Медуэй в Кенте, в тридцати милях к юго-востоку от Лондона. Здесь Диккенс сперва жил в доме номер два по Орднанс Террас — милом и уютном домике этого квартала, где обитали люди среднего достатка, а потом, с 1821 года, наверное из-за расточительности отца, в менее респектабельном районе, на Сент-Мэриз Плейс, неподалеку от верфей. Очевидно, жизнь здесь протекала так же, как в Портсмуте. Однако в Чэтэме Диккенс чувствовал себя счастливым и всегда вспоминал это время как лучший период своей жизни.