Сергей Носов: «С Достоевским мы могли бы запросто ехать в одном купе»

— Сергей Анатольевич! Вы один из самых популярных современных авторов. Упоминания о Вас можно обнаружить, по статистике Яндекса, на десятках тысячах интернет-страниц. В Сети выложены тексты Ваших романов, рассказов и пьес. Вам посвятила страницу «Википедия».

Вы ведете блог в ЖЖ… Это сейчас. А как все начиналось?

Ведь в «лирики» Вы пришли из «физиков», а такое хотя и случалось в нашей литературе, но все же нечасто.

— Уверяю вас, часто. И в этом отношении военный инженер Достоевский нам всем, бывшим технарям, великий пример. Я вот на третьем курсе Ленинградского института авиационного приборостроения думал еще, что буду всю жизнь заниматься чем-нибудь вроде статистической радиотехники, наукой то есть, но вдруг меня по весне ни с того ни с сего словно тяжелой книгой по лбу ударило: стал стихи писать, обо всем забыв. Как сумасшедший.

Даже во сне. Не знаю, священное ли оно было, но точно безумие. И длилось это состояние более года. От тех опытов ничего не осталось, сам потом сжег.

Запомнилось лишь понимание перехода: нет обратно пути, все! — изменил — радиотехнике с литературой.

— Помните ли Вы школьные уроки литературы? Осталось ли что-нибудь в нынешней взрослой жизни от «школьной литературы»: привязанности, любимые авторы, книги, которые Вы перечитываете?

— Сколько угодно. Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой, Чехов… Время от времени обращаюсь то к тому, то к другому, побуждаемый чем-то неясным. Сыну, помню, на лето «Войну и мир» задали, я открыл просто так — и зачитался, причем как раз теми страницами, которые в школе труднее всего давались. А недавно «Анну Каренину» перечитывал, многому изумляясь.

Потом ведь мне, помимо прочего, приходилось много инсценировок нашей классики делать для «Радио России», а когда ее препарируешь, классику-то нашу, очень уж к ней личное отношение возникает. В школе я литературу как предмет любил, но все же он был для меня привнесенной данностью. Сильные чувства значительно позже возникли, когда я литературу как мир и богатство стал понимать.

— Вопрос от главного редактора газеты: а кнопки Вы учительнице литературы на стул подкладывали? Или любили ее? Осталась ли в Вашей памяти какая-нибудь школьная история, которая, возможно, могла бы стать сюжетом литературного произведения?

— У нас была строгая учительница, Софья Борисовна, требовательная. Наизусть мы должны были знать много, и прозаические куски тоже — вплоть до цитат из ленинской статьи «Партийная организация и партийная литература». При всем том она вела урок очень эмоционально, излагала материал с посылом, «от себя», определенно в нас возжечь любовь к литературе хотела, к самой что ни на есть художественной. Пренебрежительного отношения к предмету у нас не было. Кнопок мы не подкладывали, и историй забавных не помню, но чем-то школьные уроки в моих теперешних литературных занятиях отзываются, это верно.

В самом деле, почему, спрашивается, у меня героями прозы иногда учителя становятся? Не летчики, не архитекторы, не футболисты… Есть у меня рассказ «Поездка в Америку», мрачноватый такой, печальный, действие происходит в пору распада СССР. Учительница русского языка и литературы, усталая-преусталая, возвращается из Латвии с похорон своего бывшего мужа, билетов на поезд нет, и проводники пускают ее в вагон-видеосалон, где в режиме нон-стоп за деньги показывают так называемую эротику.

Такие вагоны действительно были. Вот она сидит в темноте, смотрит вместе с другими пассажирами, что показывают, а в голове у нее каша — муж покойный, еще не прощенный, голые тела в изобилии, и вдруг фраза в мозгу образуется: «Я, Софья Семеновна, может, в Америку поеду». Помню, редактор меня спросил: «Это что еще за Софья Семеновна?

Откуда взялась?» Говорю: «Из школьной программы. Софья Семеновна — это Сонечка Мармеладова, а в Америку — это в конечном итоге Свидригайлов поехал, когда пистолет к виску поднес». «А! — редактор вспомнил. — Вот оно что!» Так что уроки литературы я не забыл, они у меня в подкорке сидят.

— По мнению критиков, Ваши романы стали самым ярким воплощением «петербургского текста» в прозе наших дней. Расскажите о них, пожалуйста, нашим читателям: какой образ города Вы в них создали?

— Мне трудно судить о том, что и как в моих сочинениях воплощается. Просто воспринимаю город по-своему и выражаю это восприятие, когда появляется необходимость. А необходимость обусловлена художественной задачей. Автору художественную задачу сформулировать непросто, да и не его это дело, по большому счету. Ему надо в этом деле больше полагаться на интуицию.

Интуиция подсказала мне, что в «Голодном времени» важнейшим местом должна быть Сенная площадь с ее грандиозной барахолкой образца 1991 года и бетонным забором, огораживающим долгострой Метростроя. А в «Грачах» героям, согласно авторской интуиции, потребовалось прикипеть душой к промзоне, окружающей бывшее старообрядческое Громовское кладбище, о существовании которого, кстати, большинство петербуржцев даже не догадываются. Петербург — не только дворцы.

И не только доходные дома. Петербург и промзонами любопытен, и «зонами отчуждения». И вообще той стороной, которая меньше всего напоминает о Петербурге.

— Ваш стиль нередко сравнивают с гоголевским. Действительно ли Гоголь повлиял на Вас в наибольшей степени?

— Просто фамилия у меня в известном смысле гоголевская, отсюда и сравнения, думаю. Не знаю. Любовь к фантасмагориям, может быть, действительно гоголевского происхождения.

Я еще до школы знал некоторые сюжеты Гоголя в пересказах взрослых. В пионерском лагере, в младшей группе, у меня обнаружился дар сказителя страшных историй, а это после отбоя очень ценилось. Когда я отправлялся в пионерлагерь во второй раз, нарочно читал «Страшную месть» — опыт перенимал.

Стало быть, Гоголь был первым из наших классиков, у которого я чему-то учился сознательно.

— При этом Ваши книги так или иначе вызывают к жизни призрак Достоевского. Что связывает Вас с этим классиком?

— Может, с моей стороны это в высшей степени нахальством будет, но сознаюсь: у меня есть ощущение, что Достоевского как индивидуальность, как характер, я по-человечески понимаю — во всяком случае, лучше всех этих въедливых психоаналитиков. При всей сложности проблематики его произведений сам он кажется мне человеком, как говорится, без затей, самым, пожалуй, простым — в смысле цельным — из русских классиков. Человек четких идей, точных высказываний и поступков. Даже когда житейские обстоятельства заставляли его хитрить и выкручиваться, он предавался этому с каким-то очень уж подкупающим прямодушием…

Из всех наших классиков в его личности менее всего нахожу неясного и противоречивого . Мне было бы неуютно находиться в компании с Некрасовым или Тургеневым, а если бы я с Гоголем оказался в одной квартире, спрятался бы, наверное, от него за вешалку. Но с Достоевским, мне кажется, мы бы могли запросто ехать в одном купе и без всякой неловкости молчать или говорить на какую-нибудь общую тему — о судьбе Константинополя, например, или, скажем, обсуждать устройство машинки для набивания папирос. Даже раздражение Достоевского было бы мне не в тягость.

А вот если бы на меня косо посмотрел Набоков, оторопь взяла бы.

— Я знаю, что роману «Грачи улетели», который вошел в лонг-лист премии «Студенческий Букер» в 2005 году, Вы сначала хотели дать иное название — «Пых». На мой взгляд, это более точное и емкое заглавие. Не жаль было отказываться от него?

И чем, по-вашему, Роман о семидесятниках мог привлечь нынешнее молодое поколение?

— Роман уже был написан и принят к изданию, а название все не получалось. Когда писал, ориентировался на условное «Роман № 4». Среди нескольких десятков вариантов были, например, «За гробом Малевича» и «Искушенные», а в журнальном варианте роман был назван «Точки перегиба». «Пых» — это предпоследнее название. Ради него я в уже готовый текст дважды ввел слово «пых» и, кажется, к месту.

И вот теперь названия «Пых» нет, а «пыхи» в романе присутствуют. «Грачи улетели» — на мой взгляд, верно сказано, все-таки роман о современном искусстве. Забавно, что сюжет о трудных поисках названия для этого романа уже собственной жизнью живет: В. Л. Топоров излагает его в своем учебнике «Креативная редактура».

— Вернемся к Достоевскому. Вы приняли участие в новом проекте издательства «Лимбус Пресс», посвященном школьной литературе: это размышления современных авторов о классиках XIX-XX веков. Насколько я знаю, автора-классика писатель-современник мог выбрать сам. И опять Ф. М., Сенная, Петербург. Ваша статья «По соседству с Достоевским» будет опубликована в том же номере, что и это интервью.

Скажите, что Вас столь прочно связывает с Достоевским?

— Может быть, Сенная как раз и связывает — я всю жизнь рядом с ней живу. На самом деле я пытался увильнуть от разговора о Достоевском. Мне кажется, что Достоевский как выбор темы — это очень амбициозно с моей стороны. Я хотел от Достоевского защититься, честно говоря, Козьмой Прутковым.

С ним легко — занимательно, весело и не так ответственно, что ли. Я ж когда-то собирался подготовить для радио спектакль о грандиозном провале в Александринском театре пьесы «Фантазия»… И вдруг выясняется, к моему великому изумлению: Козьмы Пруткова нет в школьной программе! Тогда мне сказали в издательстве: «От судьбы не уйдешь, вот и пиши о своем Достоевском!» Что ж, Козьма Прутков и капитан Лебядкин — почти родственники. А если серьезно, тень Федора Михайловича преследует меня с того самого дня, как мой персонаж из «Голодного времени» сдал полное собрание Достоевского в «Старую книгу».

Я-то как раз, наоборот, это собрание скупал по томам.

— То есть Вас связывает с русской классикой не только гоголевская фамилия, но и достоевская мистика. Получается, что сдавай — не сдавай Достоевского, если уж на роду написано… Кажется, В. И. Немирович-Данченко заметил, что Достоевский «писал как романист, а чувствовал как драматург».

Расскажите, пожалуйста, о пьесах, в том числе о тех, что вошли в общий с Татьяной Москвиной сборник , и о постановках Ваших драматургических произведений: что? где? когда?

— Действительно, у нас с Татьяной Москвиной вышел один на двоих сборник «Истории», туда и вошли наши пьесы, ее и мои. Москвина боготворит Островского. А я вообще люблю драматургию как разновидность литературы и хочу, чтобы пьеса в принципе читалась не хуже прозы. Сейчас на малой сцене БДТ им. Г. А. Товстоногова идет мой «Берендей».

Уже много лет в Петербурге исполняют «Дона Педро», притчу о двух замороченных жизнью стариках. В Москве две пьесы идут в театре, носящем название «Старый театр». Вот узнал недавно, что пьесу «Табу, актер!» поставили в Иркутске в кукольном варианте.

— Обозреватель журнала «Time Out» Н. Курчатова заметила, что в роли публициста Вы не пробовали себя никогда. «Тайная жизнь петербургских памятников», вышедшая в 2008 году в издательстве «Лимбус Пресс», — это публицистика или нечто иное? Как бы Вы сами определили жанр книги?

— Иногда я для простоты называю эти материалы очерками, иногда — эссе. Разумеется, сам я отдаю себе отчет, в чем своеобразие этих текстов, но изобретать новые термины мне недосуг. На обложке указано от издательства: «Другое краеведение».

Может быть, это и есть жанр.

— Как у романиста и драматурга возникла идея написать текст в жанре «другого краеведения»? По Вашим собственным словам, «они, памятники, больше всего напоминают инопланетян. Такую тихую цивилизацию, существующую параллельно с нашей».

А Вы получаетесь такой петербургско-космический Колумб, открывающий новые миры. Какую из рассказанных историй Вы считаете самой «инопланетной»/таинственной/забавной/мистической? И будет ли продолжение: есть ли еще памятники, «биографию» которых Вам хочется написать?

— Памятников предостаточно. С другой стороны, в таком духе нельзя писать долго, надо вовремя поставить точку. Меня по большей части интересовали памятники не самые известные и даже не обязательно обладающие бесспорной художественной ценностью. Вот несанкционированный памятник Чкалову, без ведома властей в конце перестройки появившийся за пивными ларьками на одном из городских пустырей, — это и есть пример того самого «пришельца».

Когда я стал интересоваться историей данного объекта, то был поражен, как много в жизни иных людей было связано с этой бетонной головой, из темени которой до сих пор торчит металлический крюк. Мне ничего ни с чем не надо было соотносить специально, сюжет получался совершенно самоскладывающимся — о судьбах страны и художника.

— На так называемых уроках внеклассного чтения многие мои коллеги читают со школьниками современную литературу. Какие из Ваших пьес могли бы «прижиться» в школе? Что Вы посоветуете прочитать нынешним старшеклассникам и учителям из Ваших рассказов и романов?

— Из пьес, вошедших в «Истории», может быть, стоило бы отметить «Тесный мир» — сцены ее самостоятельны, и я знаю, что некоторые из них действительно читались и обсуждались на школьных уроках. Или вот: «Чудо, что я» — ее герои молодые люди. В бумажном виде пьеса не опубликована, но текст нетрудно найти в Интернете. Говорят, что где-то в школе обсуждали мой рассказ «Морозилка», текст его легко обнаружить на сайте журнала «Афиша».

Из романов, наверное, стоило бы выделить «Член общества, или Голодное время». А что касается романа «Грачи улетели», он все же написан, как мне кажется, для совершеннолетних читателей — говорю это как человек, которого очень долго не допускали на фильмы «детям до 16». Впрочем, автор далеко не всегда знает, что из написанного им нужнее людям и почему. «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется».

Все время в этом убеждаюсь.

— А что читают Ваши Дети? Совпадают ли Ваши литературные вкусы с их выбором?

— Дети у меня большие — двадцать один и двадцать три. Знаю, что сын недавно прочитал «Сто лет одиночества». Дочь как-то умудряется сочетать увлечение русским фольклором с интересом к средневековой английской литературе.

Полагаю, основные открытия у них еще впереди.

Светлана Белокурова, Учитель санкт-петербургской гимназии № 405