«Тихий Дон» был козырем советской власти — паренек из освобожденных низов преподносит миру гениальный Роман. Он устраивал всех: либеральной интеллигенции и Нобелевскому комитету нравились ужасы революции, почвенникам — страдания народа, а власти — кара, постигшая Григория и Аксинью за безыдейность. Но — литературных героев мы любим не за правильность, а за красоту.
Григорий и Аксинья не менее прекрасны, чем Ромео и Джульетта, зато с первых же страниц физически ощутимы, особенно Аксинья: березово-белые, бесстыдно раскинутые ноги, пятнышко уроненной во сне слюны, бурые круги слинявшей под мышками рубахи — да, это не первый бал Наташи Ростовой… Шолохов не боялся показать своих героев ни звероватыми, ни вульгарными: «Иди свою толстозадую учи!», «Сучка не захочет — кобель не вскочит» — любовь все равно выжжет любую грязь. Она пробьется сквозь семейный долг, измены, войны, голод, тиф.
Ее трудно назвать высоконравственной — она почти без жалости растаптывает прелестную Наталью, а в защиту свою может сказать только одно: я стихия. На берегах этой великой реки, неудержимой, как сам тихий Дон, и разворачивается история — История поглощения многокрасочного и раздрызганного серым и сплоченным. Там, где появляются большевики, не только язык — тускнеет даже пейзаж. И серое в конце концов побеждает.
Захватив своей химерой самых озлобленных и самых доверчивых из мира многокрасочных.
Но на чьей же стороне сам автор? Жена Шолохова вспоминала, что, завершив роман, писатель встретил ее с лицом, залитым слезами. И эти слезы и есть подлинный ответ на вопрос, кто хорош, а кто плох: если Гражданская война истребляет так полюбившихся нам людей, значит, будь проклята эта война.
С обаянием главного героя советская критика боролась десятилетиями, объявляла Григория отщепенцем, оторвавшимся от народа и за это понесшим справедливое наказание. Сам же Шолохов очень долго помалкивал, но незадолго до смерти в телеграмме литературоведу С. Шешукову высказался с предельной ясностью, назвав «концепцию» об отщепенстве Григория Мелехова построенной «на антиисторизме, незнании правды жизни». Это был запоздалый, но очень достойный ответ.
Правда, выраженный тоже столь казенными словами, что в душе невольно в стотысячный раз возникает изумление: почему великий мастер слова за пределами своего романа предстает едва ли не партийным работником — ну, чуточку более живым, умеющим в общении с народом иной раз отпустить простецкое шутливое словцо. Ведь все — не говорю великие, просто крупные — писатели, рассуждая о литературе, всегда умеют сказать что-то оригинальное, открывшееся им одним в их личном опыте. Но, страницу за страницей вчитываясь в статьи и речи Шолохова, не можешь отыскать ничего, кроме народности и партийности.
Гениальный Художник, на деле показавший, какая чушь все эти политические химеры в сравнении с вещами вечными — жизнью, смертью, любовью, детьми, — этот же самый художник желает подчинить служение вечному какой-то политической однодневке .
Раздражало и то, что Шолохов выглядел любимцем власти, — только после его смерти сделались известны его почти безумные по безоглядности письма Сталину о зверствах, творимых во время коллективизации, об искусственном голоде 33-го, о репрессиях 37-го. Эта унизительная картина даже у самых страстных почитателей грандиозного романа — а может быть, именно у них в первую очередь — вызывала желание отделить великую книгу от ее автора. В основном Шолохову вменялось в вину, что он был слишком молод и недостаточно образован, чтобы так хорошо знать Гражданскую войну и особенно дореволюционную жизнь.
Но особого знания образованного общества Шолохов и не демонстрирует, описание офицерства, хуторской интеллигенции отдает Акуниным — почти все мы где-то еще читали. Больше смущают в его военных и послевоенных вещах огромные дозы казенной серости.
Но… Это многих славных путь. Сравните «Разгром» Фадеева с его «Черной металлургией», сравните «Хулио Хуренито» Эренбурга с его же «Бурей», сравните начало и конец Федина, Тихонова, Александра Прокофьева, — даже таких сверхоригинальных гениев, как Заболоцкий, Зощенко, Платонов, советская власть сумела сдвинуть в сторону ординарности.
Зато если перечитать «Донские рассказы» и «Поднятую целину», в них обнаруживается ровно та же рука: многие фрагменты можно перенести в «Тихий Дон», и никто не заметит. Все определила мизерность замысла: в одном романе изображалась гибель вселенной — в другом успехи колхозного строя. Похоже, на свою беду Шолохов поверил, что партия такая же величественная, вечная стихия, как природа или народ.
Серое, однако, на наше счастье, стирается первым. Зато многоцветное сквозь толщу лет сияет все ослепительнее.