Шарль Бодлер в контексте русской поэзии

Педагогическая практика показывает, что поэтическое творчество Ш. Бодлера целесообразнее всего изучать в десятом классе лишь после того, как ученики познакомятся с лирикой Ф. И. Тютчева и А. А. Фета. Иначе говоря, произведения этих трех поэтов войдут в один блок, посвященный позднему романтизму.

П Ервый урок начинается с чтения стихотворений Ш. Бодлера «Альбатрос» и «Человек и море» . Поэт напоминает альбатроса, «быстрейшего из гонцов», «красы воздушных стран», птицы, подлинная жизнь которой возможна только в небесной сфере, где она летает «в облаках, средь молний и громов», ощущая абсолютную свободу; но исполинские крылья мешают ей жить среди людей, предельно далеких от романтических порывов: «Дразня, тот в клюв ему табачный дым пускает, // Тот веселит толпу, хромая, как и он». Но ведь и поэт, устремленный к небесной сфере, к духовному, обречен на непонимание тех, кто его окружает. Как мы видим, в этом стихотворении воспроизводится ситуация отчуждения возвышенной личности от социума, знакомая десятиклассникам по многим романтическим произведениям.

Сам мотив полета получает свое развитие в стихотворении «Воспарение» , помещенном в сборнике «Цветы зла» вслед за «Альбатросом». Вся лирическая композиция основана на апологии небесного, так как лирический герой обращается к своему трепетному духу, назначение которого — с упоением нырять «в глубины всепоглощающей бескрайней пустоты», «свободу предпочтя уюту тесных гнезд»; плыть «в эфире чистом на мощных, широко раскинутых крылах»; пить «огонь далеких звезд, как сладостный нектар, что олимпийцы пили». В этом случае поэту открываются первоосновы бытия, ему становится понятным «тот язык, которым говорят цветок и вещь немая».

Чему же противопоставлен заоблачный простор? «Земной болезнотворной гнили», а знаком последней назван «уют тесных гнезд», то есть социум, погрязший в быте, мелочности, примитивизме…

Репродукция с портрета Бодлера работы Курбе.

Неизбежны ассоциации с лирической поэзий А. А. Фета, в которой ярко выражена устремленность творческой личности к небесному, возвышенному, вечному: дрожащий хор светил, живой и дружный, напоминающий о рае, поэт противопоставляет немой земле, воспринимающейся как смутный сон ; огненную книгу, в которой можно раскрыть нечисленный, высший смысл, никак нельзя примирить с лицом земли, «где все темно и скудно» , а само счастье нельзя найти на суетной земле, «в среде убогой» — и искать его необходимо в иной пространственной сфере: «За ним! за ним! воздушною дорогой… // И в вечность улетим!»; человек, «сосуд скудельный», пытаясь познать мир, ощутить себя его частью, неизбежно «дерзает на запретный путь», так как жаждет «зачерпнуть запредельного», не может не прикоснуться «к стихии чуждой», напоминая стрельчатую ласточку, которая зачертила над водной гладью .

Нельзя не подчеркнуть следующее: если человек у Фета созерцает небесное, призывает к движению наверх, спасительному для души и приближающему ее к подлинному счастью, или только прикасается к запредельному, то человек, а точнее — поэт в лирике Бодлера воспринимает небесную сферу как родную, предельно близкую себе и ощущает себя в ней легко и свободно.

Остановимся на стихотворении Ш. Бодлера «Человек и море» . В этом стихотворении поэт утверждает, что свободному человеку морская стихия очень близка. Дикий вой стихии его радует, так как «глушит немолчный ропот» сердца, приближая душу к состоянию гармонии. Причем это состояние возможно только через полное слияние с безграничным простором . Стремление же человека раскрыть «безмерную тайну», которая хранится в пучине, поэт объясняет тем, что человек «и сам с морскою бездной схож», ибо его «души угрюмые провалы» укрыты «навсегда от любопытных глаз».

Вывод же содержится в заключительном катрене: «И вечный ваш союз есть вечная борьба. // О, близнецы-враги! О, яростные братья!»

Рассмотрим стихотворение Ш. Бодлера в контексте русской лирической поэзии XIX века. В пушкинской элегии «К морю» морская стихия воспринимается лирическим героем прежде всего как близкое существо: грустный, призывный шум волн поэт сравнивает с заунывным ропотом друга; лирический сюжет определяет ситуация прощания творческой личности с морем, поэтому не удивляет активное использование автором риторического обращения, одновременно являющегося и олицетворением , и обещанием сохранить в своей душе свободолюбивые устремления, то есть остаться верным тем идеалам, которые и символизирует водная стихия.

Лирический герой Бодлера вряд ли может назвать морскую стихию другом. Да, в стихотворении говорится о том, что приближает к ней человека, но в то же время подчеркивается мысль о диалектичном характере их взаимоотношений: вечный союз есть вечная борьба. И второе. В произведении Бодлера формулируются некие философские закономерности, пусть и поданные при помощи поэтических образов, приближающихся к аллегорическим. Читая стихо­творение, ощущаешь некую отстраненность автора от того, о чем он пишет.

Совсем иначе воспринимается пушкинское стихотворение, ибо те или иные законы бытия в нем рассматриваются только в контексте конкретной человеческой судьбы, а само его эмоциональное содержание пронизано психологическими реакциями, являющимися знаками жизненного опыта личности, который вырастает из постоянного контакта последней с миром как универсумом и исторической реальностью.

Лирический герой тютчевского стихотворения «Как хорошо ты, о море ночное…» созерцает величественную картину жизни водной стихии , к которой он обращается как к живому существу . Мало того, у него возникает сильное желание потопить собственную душу в самой морской стихии, уничтожить собственное «я». Но создается ощущение, что между человеческой личностью и природой — преграда, преодолеть которую не представляется возможным.

Стихотворение Ш. Бодлера лишено того драматизма, если не трагизма, которое присутствует в лирической миниатюре Ф. И. Тютчева. Да, и в произведении французского поэта ощутима преграда, отделяющая человека от природы. Но она совсем другая: и человек, и море хранят некие тайны, нечто непознаваемое — и в этом смысле они автономные, замкнутые структуры, хотя это не отменяет и возможности слияния человеческой души с морской стихией, основанной на ощущении необычайной близости и даже родства.

Как мы видим, в стихотворениях Ш. Бодлера человек уподобляется природе, что романтически возвышает его.

Приведем ниже систему вопросов и заданий, которая определяет характер учебной деятельности школьников на уроке.

Прочитайте стихотворение «Альбатрос». Почему жаль альбатроса? Почему Ш. Бодлер сравнивает поэта с альбатросом?

Каким вы представляете полет человеческого духа, читая стихотворение «Воспарение»? В чем обнаруживается образное родство стихотворений «Воспарение» и «Альбатрос»? Докажите, что в стихотворениях А. А. Фета «На стоге сена ночью южной…», «Среди звезд», «Майская ночь» и «Ласточки» показывается устремленность романтической личности к небесному .

В чем отличие бодлеровского «космизма» от фетовского? Прочитайте стихотворение «Человек и море». Почему человек душой и сознанием тянется к морской стихии? Можно ли назвать их отношения идиллическими? Проследите отношение человека к морю, поэтически выраженное в стихотворениях А. С. Пушкина и Ф. И. Тютчева «К морю» и «Как хорошо ты, о море ночное…» .

В чем заключается своеобразие бодлеровского видения ситуации «человек и море»? Что позволяет назвать бодлеровский взгляд на человека романтическим?

Н А втором уроке Десятиклассники осмысляют бодлеровское отношение к красоте. В центре внимания — программное для поэта стихотворение «Гимн красоте» .

В чем необычность бодлеровского стихотворения о Красоте? Покажите парадоксальность поэтического мышления Бодлера. Почему при характеристике Красоты активно используется не соединительный союз «И», а разделительный союз «ИЛИ»?

Представьте себе, что стихотворение не построено в форме обращения лирического героя к Красоте. Как изменится ваше восприятие стихотворения? Почему поэту необходимо риторическое обращение как прием олицетворения?

В чем заключается назначение Красоты?

У Бодлера обнаруживается парадоксальный взгляд на Красоту, ибо в ней обнаруживаются и добро, и зло. Вся образная система стихотворения подчинена этой логике: Бог — Сатана, Ангел — Сирена, надзвездные края — ад, заря — гаснущий закат, радость — козни, чистая мечта — чудовище, восторг — преступное. Обращают на себя внимание и образы-оксюмороны: любовник трепетный, сплетенный с возлюбленной, напоминает бледный труп, сливающийся с гробом; мотылек, в одно мгновенье ослепленный Красотой, летит к ней, ее благословляя; «в тебе безвестная, ужасная отрада».

Бросается в глаза и то, что, характеризуя Красоту, показывая ее амбивалентную природу, поэт использует разделительный союз «ИЛИ». Видимо, в его сознании существует граница, отделяющая добро от зла, и он пытается понять, к какому же полюсу относится сама Красота. Союз с альтернативной семантикой — знак сложности самой ситуации, в которой оказался человек, ставящий перед собой один из вечных философских вопросов. Поэтому не удивляет и то, что стихотворение построено в форме риторического вопроса, обращенного к самой Красоте. Думается, такая речевая форма способствует созданию ситуации диалога, главный участник которого — человек, задающий вопросы и не получающий на них определенные, ясные ответы.

Хотя возможна и иная интерпретация той же ситуации: на самом деле поэту все ясно — и в его сознании красота не что иное, как субстанция, синтезирующая добро и зло, субстанция, символизирующая перетекание одного в другое; следовательно, и риторическое обращение, и риторический вопрос — лишь художественные приемы, усиливающие в поэтической речи ораторский элемент и позволяющие автору в большей степени акцентировать внимание читателей на амбивалентной природе Красоты.

В чем же заключается назначение Красоты? Предложим ученикам высказывание литературоведа Г. К. Косикова: «Итак, бодлеровское «добро» — это вовсе не христианская любовь , это всепожирающая жажда слияния с вечным и бесконечным мирозданием — жажда, которая тем не менее может быть удовлетворена только «конечными», телесными средствами, обнаруживающими на поверку свою «злую», «греховную» или, по меньшей мере, внеморальную природу Два, казалось бы, непримиримых полюса — добро и зло, дух и плоть, Бог и Сатана — начинают неотвратимо перетекать друг в друга. Сатана выступает как воплощенный голос плоти, однако сам этот голос, как оказывается, есть голос «тоски по невозможному», которая, в свою очередь, способна найти хоть какое-то удовлетворение лишь при посредстве материального. Вот почему бодлеровский Сатана оказывается не ангелом, отпавшим от Бога, но, скорее, земной ипостасью Бога и «приемным отцом» человечества, а Бог — всего лишь сублимированным Сатаною»