Щедрин-критик и Щедрин-писатель

Щедрин-критик вносил новые вклады не только в разработку содержания критического реализма, но, что особенно важно, в разработку художественных форм, его поэтики. Последнее было как раз слабым местом прежней «реальной критики». Особенно важны осмысления поэтики реалистического гротеска, «эзопова» языка сатиры. Здесь Щедрин-критик сливался с Щедриным-писателем. Кроме него, некому было осознать столь важную особенность художественного реализма.

Чернышевский и Добролюбов сошли со сцены, когда во всю мощь развернулось сатирическое творчество Щедрина. Их отзывы о «Губернских очерках» были в высшей степени положительными, но не затрагивали проблем сатиры и гротеска. Да и само произведение еще не давало поводов для постановки этих проблем. «Новый Гоголь» явился — вот лучшая похвала, которая раздалась по адресу Щедрина. Похвала большая, но в ней заключалась только оценка масштаба дарования, а внутренние особенности всецело сводились к односложному определению — «реализм». Писарев совсем не разобрался в «цветах» сатиры и юмора Щедрина. Таким образом, Щедрину волей-неволей приходилось самому растолковывать сущность сатиры вообще и своей в особенности. Ясно, что к этому могли подавать поводы только внешние обстоятельства, нападки реакционной критики, вынуждавшие Щедрина выступать с «разъяснениями». Щедрин сделал несколько важных признаний и обобщений относительно творческой лаборатории писателя-сатирика, мастера гротеска и «эзопова» языка. Свои наблюдения он высказал в «Письме в редакцию «Вестника Европы» в связи с упоминавшейся статьей А. С. Суворина «Историческая сатира», изобиловавшей лжетолкованиями «Истории одного города». Датированное 1871 годом письмо не было отправлено Щедриным по назначению и впервые увидело свет только в 1913 году. Оно важно как факт биографии Щедрина и в историю критики в свое время не вошло.

И все же подобные мысли Щедрин высказывал в других своих статьях, например в цикле «Круглый год» (1879), и в какой-то мере они не остались секретом. Многие суждения Щедрина сотрудники «Отечественных записок» имели возможность слышать от него устно, в личном общении. В частности, о значении такого общения рассказывает Михайловский в своих статьях о Щедрине.

Щедрин говорил об относительной свободе писателя-реалиста в обращении с художественной формой. В «Истории одного города» ему, например, было удобно в форме исторической хроники вести рассказ от лица архивариуса. Перерывы в повествовании, переходы, мотивировки органически сливались с общим «глуповским» фоном «Истории одного города». Ошибка Суворина в том, что он эту «историю» судил по меркам реальной истории России, совершенно забыв, что «иносказательный смысл тоже имеет право гражданственности» в искусстве1. Нельзя наивно, буквалистски толковать гротескные приемы писателя-реалиста. Суворин вопрошал: какой же это реализм, если у градоначальников вместо мозгов — фарш или органчик? Щедрин парировал эти замечания следующим образом: «Ведь не в том дело, что у Брудастого в голове оказался органчик, наигрывавший романсы: «не потерплю!» и «раззорю!», а в том, что есть люди, которых все существование исчерпывается этими двумя романсами»2. Тут все дело в социальной функции гротеска. Точно также нет никакого глумления со стороны сатирика над народом, когда он выводит «глуповцев». Есть народ как воплощение идеи демократизма, и есть народ исторический, живущий в данный момент. И в его жизни может оказаться много черт, достойных беспощадного осмеяния. Функции гротеска всегда направленные, их нельзя судить по правилам будничной достоверности, формальной правильности по отношению к факту.

В «Круглом годе» (1879) Щедрин еще полнее охарактеризовал свою манеру писать, которая некоторых современных ему критиков постоянно вводила в заблуждение: «с кем они имеют дело?» И Щедрин тут же прибегал к блестящему шаржу, еще раз доказывая, какой великой мощью обладает его иносказание, при помощи которого удается сказать все, что хочешь, а «придраться» цензуре нельзя.

В намерения Щедрина вовсе не входило только «обмануть начальство». Существование писателя-сатирика «законами не возбраняется»: в учебниках по риторике, «допущенных к обнародованию», предусмотрена и метафора, и аллегория, и синекдоха, и метонимия, и эпиграммы, и сатира.

Иногда «эзопова» манера небезвыгодна: благодаря ей писатель «отыскивает такие пояснительные черты и краски, в которых при прямом изложении предмета не было бы надобности, но которые все-таки не без пользы врезываются в памяти читателя»1. Щедрин дает понять, что поэтика его «эзоповой» речи, хотя и навязана цензурными обстоятельствами, не может объясняться только этой узкой причиной. Искусство многопланового иносказания стимулирует разработку языка, новых оборотов, приемов творчества, обогащает художественный реализм. Историк литературы не должен упрощать эту проблему, а брать ее во всей полноте конкретного содержания и значения, как подсказывает сам Щедрин.