Сказ и орнаментальная проза

Сказ и орнаментальная проза — два наиболее значимых стилевых течения 20-х годов. Сказ — такая форма организации повествования, которая сориентирована на чужое сознание, на иной тип мышления. Характер литературного героя проявляется прежде всего в его манере говорить. Сказ всегда социально окрашен, выражает точку зрения определенного социума: крестьянской или рабочей среды, мещанства, как, например, в рассказах М. Зощенко, красноармейцев, как в «Конармии» И. Бабеля, и т. п.

Орнаментальная проза — стилевое явление, которое связано с организацией прозаического текста по законам текста поэтического: сюжет как способ организации повествования уходит на второй план, наибольшее значение обретают повторы образов, лейтмотивы, ритм, метафоры, ассоциации. Слово становится самоценным, обретает множество разных смысловых оттенков. Наиболее ярк» принципы орнаментализма проявились в «Белой гвардии» М. Булгакова, «Зависти» Ю. Олеши, романах Пильняка. А начиналась дискуссия о языке совершенно невинным образом. Просто поспорили два писателя, Горький с Панферовым, можно ли вводить в литературный язык новые слова, «местные речения». Горькому ужасно не понравилось панферовское слово «базынить» (бог весь что значащее) или «скукожиться». Панферов принялся защищать словотворчество: «Я ставлю вопрос так, что если из 100 слов останется пять хороших, а 95 будет плохими, и то хорошо». Горький же считал, что это очень нехорошо, и был, естественно, прав, полагая, что глагол «базынить» вряд ли уместен в литературном языке, но предвидел ли он, чем обернется этот спор для судеб советской литературы? Дискутировали-то, к сожалению, не о глаголах, а о литературном многоголосии! Не о наивной тарабарщине Панферова, а об орнаментализме Пильняка, о поэтической прозе Тынянова и Булгакова, о сказе Зощенко. Понимал ли это Горький, одергивая Панферова? Вряд ли. Просто его авторитетом воспользовались те, кто тщательно и вдумчиво проводил литературную селекцию. Переход к догматическому монологизму был немыслим при разнообразии стилей, «голосов» литературы, способных нести столь явную стилистическую, а значит, и социальную окрашенность.

Дискуссия о формализме, развернувшаяся в начале 1936 года, положила конец любой поэтике, хоть в чем-то отличной от голого жизнеподобия. Разумеется, ни экспрессионистическая, ни импрессионистическая тенденции, так же как и орнаментализм, существовать уже не могли. Живой литературный процесс, испытывая на себе разнообразные формы политического прессинга, терял самые сильные ветви, все более и более спрямлялся. Еще в 1929 году К. Зелинский наивно полагал, что новый реализм органически включит в себя черты не только реалистические, но и символистские и конструктивистские, вберет в себя достижения футуризма, имажинизма (см.: Зелинский К. Поэзия как смысл.- М.: Федерация.- 1929), т. е. как раз и говорил об эстетическом взаимодействии различных школ. В середине 30-х такой разговор был уже невозможен. В марте 1936 года на страницах «Литературной газеты» прошла целая вереница покаяний бывших формалистов. 10 марта О. Брик говорил о «снобизме», аристократизме «духа» во имя самодовлеющей игры словом, звуком, цветом, который вовсе не безобиден, ибо ведет «к сознательному отказу от работы на широкого читателя», а Паустовский уверял, что «формалисты смотрят на действительность свысока. Подлинное кипение жизни они заменяют шахматной игрой дешевых идей, трюком, гротеском, словесным вышиванием». 20 марта каялись Ю. Олеша и Вс. Мейерхольд. «Мы забыли об искусстве как искусстве всенародном… нашей эпохе нужна мудрая простота»,- говорил он всего за год до ареста.

Дискуссия из сферы эстетической переведалась в плоскость политическую. Покаяния обусловлены были не просто стремлением к простоте и «широкому читателю» (можно подумать, что Олеша в 20-е годы не имел «широкого читателя», а спектакли Мейерхольда шли в пустых залах), а очевидной для каждого опасностью подмены художественной идеи идеей политической. Если на страницах «Литературной газеты» каялись сами художники, то в сфере научной тоже шла активная переоценка «лишних» в советской литературе эстетических систем — символизма и футуризма. Здесь выводы были более четкие: корни формализма уходят в почву, враждебную социализму. К такому, дословно, выводу пришел В. Асмус. Доказательств, разумеется, не приводилось, да они и не предполагались.

Наступала эра монолегизма.