Сказки второй Болдинской осени

Осень 1833 г. стала кульминационной для сказок Пушкина и одновременно обозначила в его творчестве кризис литературной сказки как вида. В это время были написаны «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях», «Сказка о рыбаке и рыбке» и возник замысел «Сказки о золотом петушке».

Поэт продолжил изображение идеальной женщины. После чудесного и величественного образа Лебеди он обратился к сюжету, построенному на противопоставлении двух красавиц: царицы-мачехи и царевны. В фольклоре обычно отсутствует соперничество, героини противопоставлены только как мачеха и падчерица. Для Пушкина же тема двух красавиц не была новой. В поэме «Бахчисарайский фонтан», самом романтическом его произведении, раскрыты два женских типа: восточный (Зарема) и европейский (Мария)1. Но в «Сказке о мертвой царевне и о семи богатырях» поэт совершенно по-новому оценивает красоту женщины: так же, как и народ. Поэтому изображение идеальной женщины перерастает в проблему красоты человека и смысла его жизни.

У народа одна только внешняя красота не вызывала ни восхищения, ни даже уважения: Красна ягодка, да на вкус горька. Ей противопоставлялась красота души: Не красавицей дом держится, а умницей; Добрый человек придет, словно свету принесет. Такое понимание очень близко самому Пушкину, гуманистическим основам его мировоззрения. Под внешней красотой царицы-мачехи скрывается ее внутреннее уродство, холодный эгоизм, который автор последовательно обнажает. В нравственном мире «Сказки о мертвой царевне…» такая красота вызывает у читателя отвращение, и не меньшее, чем буквально отвратительные образы фольклора (Змей, Кащей, Чудо-Юдо). Философский смысл сказки Пушкина восходит к народной идее о том, что красота души — это и есть красота человека.

Вторая сказка-поэма напоминает также балладу «Жених»: девушка у разбойников — царевна у богатырей. Использован сюжет, близкий по конфигурации, но относящийся к волшебно-сказочному жанру, который, как правильно понял Пушкин, несовместим с балладой. «Сказка о мертвой царевне…» смогла выразить то, чего не позволяли жанровые возможности баллады: жизненную философию Пушкина-реалиста.

Поэт гордился тем, что Наталья Николаевна вызывала восхищение («…слава твоя распространилась по всем уездам. Довольна ли ты?»). Но он ценил в ней не блистательную светскую красавицу, а чуткую, понимающую его женщину, в которой прекрасна не одна только внешность: «…женка моя прелесть не по одной наружности», — писал он вскоре после венчания. А спустя два года в одном из писем к жене: «Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя па свете — а душу твою люблю я еще более твоего лица» — и вслед за тем создал «Сказку о мертвой царевне…» с чудесным зеркальцем. И снова, в августе 1834 г., в письме к теще накануне ее общих с Натальей Николаевной именин: «…поздравляю вас с днем 26 августа; и сердечно благодарю вас за 27-ое. Жена моя прелесть, и чем доле я с ней живу, тем более люблю это милое, чистое, доброе создание, которого я ничем не заслужил перед богом».

Можно, однако, предположить, что назидательный смысл второй сказки-поэмы был рассчитан и на молодую жену Пушкина. Он подчеркнул свое новое понимание предназначения женщины, к которому пришел за годы семейной жизни. Несомненно, ему хотелось, чтобы и Наталья Николаевна разделяла эти взгляды. «Ты молода, но ты уже мать семейства, и я уверен, что тебе не труднее будет исполнить долг доброй матери, как исполняешь ты долг честной и доброй жены. Зависимость и расстройство в хозяйстве ужасны в семействе; и никакие успехи тщеславия не могут вознаградить спокойствия и довольства. Вот тебе и мораль» (29 мая 1834 г.).

По-видимому, не случайно в образе красавицы мачехи незаметно присутствует сходство с Н. Н. Пушкиной:

Правду молвить, молодица Уж и впрямь была царица: Высока, стройна, бела, И умом и всем взяла…

Здесь почти дословное повторение из письма поэта к жене от 11 октября 1833 г.: «…слава о твоей красоте достигла до нашей попадьи, которая уверяет, что ты всем взяла1, не только лицом, да и фигурой. Чего тебе больше». Наталья Николаевна действительно была высока и стройна; она была, конечно, и ревнива (хотя в этом пример ей подавал сам муж). Письма жене поэт писал только по-русски, часто использовал в них народные изречения.

В этот период он выделяет в облике Натальи Николаевны духовное начало, то, что и раньше побуждало поэта называть ее «мадонной». 6 октября 1833 г. в черновике «Медного всадника» появился лучший из ее портретов, оставленных Пушкиным; как определила Т. Г. Цявловская, «самый выразительный, самый психологический и самый красивый». По мнению исследовательницы, этому портрету более всего соответствует описание Натальи Николаевны, сделанное Д. Ф. Фикельмои: «…лицо Мадонны, чрезвычайно бледное, с кротким, застенчивым и меланхолическим выражением,- глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные,- взгляд не то чтобы косящий, по неопределенный, — тонкие черты, красивые черные волосы».

Сюжет «Мертвая царевна» популярен в фольклоре европейских народов (немцев, итальянцев, французов) В России он больше известен под названием «Волшебное зеркальце», и тоже довольно широко. Однако здесь многие записи не отличаются художественной полнотой. В них нередки контаминации с мотивами из других сказок, явно снижено фантастическое начало. Это позволяет предположить, что сказка «Волшебное зеркальце» («Мертвая царевна») не была на восточнославянской почве самобытным образованием, а является поздним заимствованием из европейского фольклора.

Запись Пушкина, сделанная в Михайловском, представляет неполный набросок сюжета (нет начальных и конечного мотивов). По-видимому, это связано с тем, что поэт чувствовал неполноценность услышанного варианта. Уже тогда он мог быть знаком с этой же сказкой в ее более совершенном, хотя и литературно отредактированном виде: «Сказка о старчиках келейчиках» в сборнике XVIII в. «Старая погудка на новой лад». Вопрос о ее фольклорном источнике пока остается открытым. Возможно, в основу лег русский устный вариант, но необходимо отметить и большое сходство с немецкой версией известной сказки о Белоснежке из сборника братьев Гримм. Оно обнаруживается даже в деталях, например: мачеха велит слуге (охотнику) отвести царевну в лес (в чисто поле), убить и принести ее сердце и мизинец (печень и легкие). Но сжалившийся слуга оставляет ей жизнь и убивает собаку (оленя). Тем более Пушкин не мог не увидеть преимущества немецкой сказки, передающей не заимствованный, а самобытный народный вариант.