Сравнительный анализ стихотворений Анна Ахматова «Проводила друга до передней» и Марина Цветаева «Ушел — не ем…»

Анна Ахматова — Марина Цветаева. Они обе жили в одну эпоху, пели эту эпоху, плакали над нею вдвоем… И обе, несмотря на сложные, во многом противоречивые отношения, родство свое «по песенной беде» ощущали. «Не отстать тебе: я острожник. // Ты — конвойный.

Судьба одна…» — «Мы с тобою сегодня, Марина, // По столице полночной идем…» — так откликались они друг другу. Обе писали о России: Ахматова — строго, царственно, будто капли крови, роняя тяжелые скупые слова, Цветаева — горько, навзрыд. Писали о поэзии, о таинстве смерти.

Писали о любви…

Тема разлуки, разрыва в лирике этих женщин-поэтов освещена неоднократно, разносторонне. И сюжеты встречаются сходные, но Ахматова даже самые трагические чувства, даже кипящую лаву страсти и боли неизменно заключает в гранитную оправу стиха. Цветаева же о своей лирике позднее напишет так: «Я всегда билась — и разбивалась вдребезги… и все мои стихи — те самые серебряные сердечные дребезги».

Осколки взрыва.

Мне кажется, именно в любовных стихах полнее раскрывается характер лирического героя поэта, именно здесь он почти тождествен автору. Анализируя стихотворения А. Ахматовой «Проводила друга до передней…» и М. Цветаевой «Ушел — не ем…», интересно прочесть, разгадать не только подтекст этих произведений, посвященных теме разлуки, но и услышать любовный пульс: не просто банальное «Он бросил», а » Я — не стала удерживать». Это стихи о женской силе и гордости — качествах, которые в любовной лирике Ахматовой часто показаны самым крупным планом: все помнят, как «легко» и красиво уходит из дома лирическая героиня популярного стихотворения «Песня последней встречи». Вот и в этих коротких стихах она «провожает друга», и голос ее спокоен, нетороплив.

Размер произведения — пятистопный хорей с множеством пиррихиев. Они встречаются почти в каждой строке, и оттого плясовой, легкий размер до неузнаваемости преображается. Чудится, что даже время замирает сейчас…

Впрочем, таким кажущимся спокойствием наполнены и стихи Марины Цветаевой. Ее речь, по словам дочери Ариадны, была «сжата, реплики — формулы»; и данное стихотворение полностью подтверждает это определение. Редчайшим размером — двустопным ямбом — написаны эти строки. Создается впечатление шага по комнате: «Ушел — не ем…». Из угла в угол… «Пуст — хлеба вкус…» Стихи эти можно произносить только шепотом, у самой лирической героини перехватывает дыхание, возникает зрительный образ «шевелящихся губ» .

Строки, как молитва, читаются для себя одной в страшной и непривычной тишине. Стихи же Анны Ахматовой, скорее всего, не слова даже, не голос, а мысли, и в их спокойствии, в их упорядоченности есть что-то от заведенного механизма: привычно выйти, привычно закрыть дверь, осмотреться вокруг… Особое внимание Ахматова, как всегда, обращает на обстановку, на вещественный мир, по завету акмеизма в одной детали отображая душевные переживания лирической героини.

Ахматовские пустая передняя, «потемневшее трюмо» — обстановка оставленного, брошенного дома. Лирическая героиня чужая здесь, гостья, зашедшая на минутку, — и такая неприкаянность, такая горечь в ее скупых легких словах: «Проводила друга до передней…» Это — обрыв, конец привычной жизни, развал некогда устойчивого, светлого мира. Это — минута прощания.

А расставание, очевидно, внезапно произошло. Возможно, и объяснения-то не было, и не было сцен, если ушедший, бросивший в самой первой строке назван «другом». Его проводили, улыбнулись наверняка на прощание, и он ушел с облегчением, что трагедии не принес. Так же и у Цветаевой. Ничего не узнал: ни что хлеб без него «пуст» , ни что все под руками женщины, как мел, рассыпается.

Здесь слышны чеховские интонации, ноты абсурда, когда о смерти, о трагедии рассказывают устало и коротко. «Сейчас на дуэли убит барон. Тарарабумбия… сижу на тумбе я… Не все ли равно!» И цепенеют от этого абсурда лирические героини женщин-поэтов. Много — и та, и другая — писали о неизбежности разрыва и одиночества, много раз с каменными лицами, с сухими глазами затворяли за милыми дверь — и даже как будто смирялись с этой судьбою.

В стихах «Проводила друга…» и «Ушел — не ем…» слышна отдаленная перекличка с другими стихами. Сравните:

И во всем тебе удача, Ото всех — почет. Ты не знай, что я от плача Дням теряю счет…

Ибо другая с тобой, и в Судный День — не тягаются…

Но ведь обе полностью отдаются любви, обе — полностью в ней растворяются! Об этом сказано Цветаевой в одной — но какой! — строке: «Мне хлебом был…» Тут же вспоминается ее собственное, своему дневнику, признание: «»Вы мне нужны, как хлеб», — лучшего слова я от человека не мыслю…» Да, конечно, можно жить без любви — но без хлеба?.. Лирическая боль здесь практически перерастает в физическую, в изнеможение; в потерю себя. «Все — мел.

За чем ни потянусь…» — пишет Цветаева, и еще острее пронзает игла стиха, ибо мы знаем: это — последний год ее жизни…

Безусловно, стихи Ахматовой не пронизаны таким бесконечным трагизмом. Здесь не удар, а, скорее, столбняк, мутное, гнетущее состояние, когда все валится из рук, а в голове беспрестанно теснятся и мысли, и образы: «Брошена! придуманное слово. // Разве я цветок или письмо?» Вопросы мучительны, а разгадки нет и не будет…

Скорее всего, тонкая грань этих различий вызвана разным возрастом поэтов в момент написания стихов. Ахматовой — чуть за двадцать, Цветаевой — сорок семь, и это — ее последняя любовь, единственная струна, связывающая ее, уже тень, — с жизнью. В сороковые годы Цветаева ощущает себя душой, «ободранной душой», оттого так воздушны, так бесплотны ее строки «Ушел — не ем. Пуст — хлеба вкус…» «Безoбразная образность» их завораживает, тянет попробовать строчки на вкус, на язык. Постоянная, сквозная аллитерация — повторение звуков, — создает ощущение бесплотности.

Боли. Последней, уже ангельской белизны, — и мелового крошева на бледных уставших губах. На такое же восприятие настраивает и внутренняя рифма «пуст — вкус», усиливая ощущение отзвука в пустоте.

Лишены какой-либо декоративности и стихи Ахматовой — всего два эпитета . О самом важном, о самом больном женщина говорит просто и «сурово».

Говоря о трагедии ухода, повлекшего за собой разрушение жизни лирических героинь, нельзя не отметить следующее: все глаголы в стихотворениях М. Цветаевой и А. Ахматовой имеют форму прошедшего времени; а если у Цветаевой и стоят в настоящем, то непременно с частицей «не» : «Все — мел. За чем ни потянусь… И снег не бел…» Все кончено? Жизнь кончена? Но лирическая героиня Ахматовой найдет в себе силы воскреснуть и долго еще будет слушать «важные звуки» колоколов.

Вторая строфа стихотворения «Проводила друга…» становится переломной, женщина начинает себя ощущать, ее глаза «глядят сурово» — и неясно, то ли это укор себе самой за то, что не удержала, то ли пытается понять Ахматова: можно ли ее, Такую, покинуть?

Брошена! придуманное слово. Разве я цветок или письмо?

Горькая ирония слышится в этих словах. Да, она поднимается, она переборет болезнь и через много лет будет в том же сдержанном ритме, тем же размером писать о трагедии неизмеримо более страшной.

У меня сегодня много дела: Надо память до конца убить, Надо, чтоб душа окаменела, Надо снова научиться жить…

Цветаева же прямо сейчас поет себе отходную. Не взглянуть уже в темное зеркало, не подивиться белизне первого снега. «Пора снимать янтарь, пора гасить фонарь…» Ведь все ее последние стихи звучат тихой заупокойной, и насущный хлеб в стихотворении «Ушел…» становится хлебом святого причастия.

Итак, чем глубже вникаем мы в тайный смысл произведений, тем больше убеждаемся, что стихи Цветаевой и Ахматовой о любви, о разлуке имеют скрытый подтекст — затрагивают тему жизни и смерти. Глубоко личные строки приобретают философское звучание — и мы, затаив дыхание, следим, как с тихим лицом, с «ободранным сердцем» эти женщины встречают судьбу. Встречают ее последнею песней.