Тема грехопадения личности в романах Достоевского

Тема греха, совершенного под воздействием дьявольских сил, подчеркивается в романе и характерной деталью – дерево с дуплом. В пустых дуплах, по мнению суеверных людей, гнездилась всякая нечисть. У Афанасьева приводится поговорка: “Из пустого дупла – либо сыч, либо сова, либо сам сатана”. Значимой пейзажной деталью является и место, где ранее Алеша, возвращаясь в монастырь “мрачной ночью”, наткнулся на Дмитрия – “на перекрестке, под уединенной ракитой”. Ракита – разновидность ивы, а ива являлась общераспространенной эмблемой печали, горя, смерти. Перекресток, по народным поверьям, место повышенной опасности, где крутится нечистая сила. Полагали также, что для бесов очень притягательны ракиты, особенно если они старые или суше. Существовало присловье: “Влюбился, как черт в сухую ракиту”. И недаром именно на этом месте у Дмитрия появляется мысль о самоубийстве.

Лишь появление Алеши спасло его от этого намерения. Видимо, не случайно выбрана и фамилия одного из героев романа – Ракитин. Он хоть “семинарист и будущий богослов”, по убеждению окружающих втайне метящий в архиереи, но в его душе кроется бесовское начало.

Косвенной характеристикой монастырского старца Ферапонта становится “огромный старый вяз” у его кельи. Вяз, по дневнику Олениной, означал “твердость”11, а также мог символизировать силу, несгибаемость.
Облик Ферапонта перекликается с образом вяза. Он хоть и старик, но “сильный, высокий, державший себя прямо”. Однако в характере Ферапонта твердость перерождается в косность, в воинствующий догматизм. Он всех уличает в грехах, непримирим даже к невинным человеческим слабостям. Но при этом Ферапонт не замечает, как сам впадает в грех гордыни, единственно себя считая истинным праведником. Он упрекает монахов в малейшем отступлении от догм Священного Писания. И в то же время его рассказы о том, как к нему является некий Святодух в виде синиц, ласточек или щеглов, говорящих “человечьим” языком, а также о том, что в вязе обитает божественная сущность, открывающаяся ему “в нощи”, восходят к древним языческим поверьям. Он уверяет, что видит в кельях собратьев по монастырю пригревшихся там чертей, а оказывается, что они давно завладели им самим.
Дорога в скит, где поселился старец Зосима, пролегает “через сосновую рощу”. Хвойные деревья (ель, сосна) связывались с представлениями о неизменности, долголетии или бессмертии, о тайне соприкосновения земного и высшего миров, где продолжают свое существование человеческие души. В бытовой и художественной культуре того времени эти деревья нередко сопровождали кладбищенские мотивы. Вспомним строки из элегии В. А. Жуковского “Славянка”: “И дремлют ели гробовые…” В “Евгении Онегине” А. С. Пушкина дается описание могилы Ленского, у которой “две сосны корнями срослись”. На полотнах М. В. Нестерова, повествующих о скитниках, монашеском уединении (“Пустынник”, “Под благовест”, “Великий постриг” и т. д.), неизменно присутствует ель или сосна; ведь уйти в монастырский затвор означало “умереть” для мира. И в то же время хвойные деревья на картинах Нестерова напоминали о бессмертии души, о ее устремленности к высшим, “горним” сферам. Аналогичную роль играют сосны в поэтике “Братьев Карамазовых”.
Зато когда в “Преступлении и наказании” Свидригайлов перед самоубийством в поисках каких-нибудь отрадных впечатлений попадает в петербургский “увеселительный сад”, где “была одна тоненькая трехлетняя елка и три кустика”, это становится косвенным намеком и на скудость его духовных потенциалов, и на близость его гибели. Вместе с тем чахлый городской садик – словно насмешка современной цивилизации над исконными человеческими мечтами о гармоничном единении с богатой и... щедрой природой. Даже цинику Свидригайлову в самый горький вечер перед самоубийством “стеши представляться цветы”.

Хоть на минуту, в сонных грезах ему хочется забыться, представляя “прелестный пейзаж”: “светлый, теплый” Троицын день (по народным верованиям – праздник слияния с природой и с Божественной благодатью), уютный дом, окруженный зеленью и цветами… Но то, что даже во сне у Свидригайлова прекрасные, идилличные картины вдруг переплетаются с темой греха, преступления, смерти (образ девочки-самоубийцы), показывает, насколько опустошено его сердце, не способное ни верить в добро и справедливость, ни служить им.
В “Братьях Карамазовых” старец Зосима поведал, что к пониманию Бога он пришел через созерцание красоты и гармонии природного мира, и завещал: “Любите все создание Божие, и целое и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч Божий любите. Любите животных, любите растения”.

В его келье рядом со старинными иконами – горшки с цветами. Недаром он утверждал, что в растениях и цветах скрыта “тайна Божия”. В скиту и вокруг домика Зосимы “было множество редких и осенних цветов везде, где только можно было их посадить”. Зосима вспоминал, как его брату Маркелу перед смертью с пронзительной остротой вдруг открылось, насколько прекрасен и неоценен другими покидаемый им мир; “…Жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того…”. Цветы в поэтике Достоевского стали прообразом этого “земного рая”.

В “Бедных людях” Варенька, благодаря Макара за подаренные горшки с цветами, писала: “У нас теперь словно рай в комнате”. Зосима, заботливо разводя цветники, стремится напомнить людям, что при желании они могли бы сделать райской земную жизнь. А вот экзотические цветы в кадках, выставленные на лето на террасе, где поселился Мышкин (“Идиот”), и неспособные постоянно вне теплиц существовать в суровом русском климате, с одной стороны, так же призваны создать имитацию “райских кущ”, но с другой стороны, искусственность и недолговечность этого зеленого оазиса подчеркивает неподготовленность Мышкина к тому, с чем ему приходится сталкиваться, приехав из швейцарской лечебницы в Россию. Он сам – словно редкостный оранжерейный цветок, погубленный окружающей его жестокой действительностью.
В “Братьях Карамазовых” автор, рассказывая о ските Зосимы, делает акцент на “осенних роскошных цветах”. Мотив красоты и увядания – психологическая параллель повествованию о последних днях и смерти старца, о неистощимости его духовной красоты. Но если бы читатель попытался зрительно представить скитские цветники, то на память бы скорее всего пришли астры и хризантемы – самые распространенные осенние цветы в русских садах того времени. Они одинаково бы вписались в лирический строй повествования Достоевского. Хризантема – по европейской традиции – цветок смерти и печали. Астра в переводе с латинского означает “звезда”.

Образы этих цветов могли бы стать поэтичным дополнением рассказу Достоевского об Алеше, тоскующем ночью о потере наставника и поверяющем свою неизбывную скорбь матери-земле. А звезды в небе и окружавшие его цветы, похожие на звезды, словно старались утешить юношу, убеждая его в непреходящем значении всего лучшего, что воплощено в природе и человеке: “Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих сияющих звезд. Осенние роскошные цветы в клумбах около дома заснули до утра. Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною…”.

Внимание к таким, казалось бы, малозаметным деталям, как упоминания растений в романах Достоевского, вдумчивому читателю помогает глубже проникнуть в поэтический строй произведений и полнее осмыслить все нюансы их художественной концепции.