«За свою жизнь старуха рожала много и любила рожать, но теперь в живых у нее осталось пятеро…» Скромный и вовсе не новый сюжет, обыденный материал — так откуда же ощущение радости, которое оставляет повесть Валентина Распутина? Ну старуха, восемьдесят лет прожила, детей нарожала. В живых остались двое сыновей и три дочери. У младшего, Михаила, который один из всех остался в деревне, она и доживает свой век.
Теперь при смерти, и собираются проводить ее в последний путь дети, взрослые уже и совсем разные. Распутин в своей первой, создавшей ему имя, повести «Деньги для Марии» также не пользовался остросюжетными приемами. Продавщица сельмага ждет ревизии, а товары в те годы было принято иногда отпускать под запись, на доверие, в долг, хоть и была эта практика незаконной.
И едет ее муж по родственникам и друзьям в надежде занять деньги, иначе посадят жену. Да, первая повесть не отличалась особой оригинальностью сюжета, но читалась на одном дыхании, так как вставали за кажущейся простотой сложные и своеобычные характеры русских людей. Характер старухи Анны принадлежит к тому же социальному типу — типический народный образ деревенской женщины, выдюжившей терпением и трудом и голодное детство, и страшное испытание войной, и неустроенность послевоенных лет. Выстоявшей на всех ветрах — и не загрубевшей, не очерствевшей душой.
Эта внутренняя безмерная доброта и деликатность Анны, почти детская незащищенность, незамутненность нравственной чистоты и человечности без тени сентиментальности переданы в повести. Смертью, а вернее — жизнью, главной героини проверяется ее дети. Для них смерть матери — высокая трагедия, так как мать уходит из жизни, отдав им все.
Для автора же трагедия то, что дети ее — Люся, Варвара, Илья, Михаил — не выдержали проверки на человечность. Суровым приговором завершается эта столь скромная по жизненному материалу повесть. Страшно читать о том, как совестится мать, одновременно тихо радуясь последнему счастью, совестится того, что держит детей при себе, отрывая их от важных дел. Как будто могут у них быть дела более важные… Самое страшное — в тех наигранных, лживых словах, которыми прощаются они с матерью, в глубине души зная, что это последние слова: «И не обижайся на нас.
Так надо». Надо не по закону человечности, а по закону суеты. По душевной тупости, внутренней заскорузлости, а проще — недостатку доброты. «Выздоравливай, мама.
И не думай ни о какой смерти». Она не боялась умереть. «Больше тратить в себе ей нечего, выкипела до последней капельки. А что, спрашивается, видела она в своей жизни? Всегда одно и то же: теребили о чем-нибудь ребятишки, дичала скотина, ждал огород, а еще работа в поле, в лесу, в колхозе — вечная круговерть, в которой ей некогда было вздохнуть и оглядеться по сторонам, задержать в глазах и душе красоту земли и неба». Повесть кончается печально: дети разъехались, а мать сразу после их отъезда умерла.
Срок был последним и кратким. А дети… что ж, такова жизнь. Но протест против такого конца в душе каждого читателя.
Высокая нравственная чистота восьмидесятилетней матери и душевная черствость ее великовозрастных детей — страшный контраст, который запоминается надолго. Нравственный суд завершен. Вопрос поставлен.
Немалой важности вопрос — об угрозе бездуховности, о сострадании и милосердии, о том, что такое человек и что такое человечность.