В чем причины самоубийства Свидригайлова?

Мгла. Туман. Дым. Тьма и духота бедных петербургских кварталов, затхлый запах невской воды, черная, вязкая грязь улиц и площадей — вот общий колорит почти всех произведений Ф. М. Достоевского.

Но на этом мрачном, удушающем фоне разворачиваются такие драмы! В этих низких «гробах-комнатах» беседуют и спорят о таких вопросах мироздания, что контраст миров сначала ошеломляет, а потом зачаровывает и затягивает — туда, вглубь, в самый омут… Вот и сейчас перед нами один из самых противоречивых, загадочных эпизодов, которые раскрывают нам сущность «подпольного человека», дьявола-искусителя или падшего ангела, самого удивительного и непостижимого героя «Преступления и наказания», — эпизод самоубийства Свидригайлова.

Ясно, что это — один из элементов развязки романа и еще один Способ развязки стянутых в узел судеб героев. И тут необходимо вспоминать о «трех дорогах», символическое значение которых в произведении подчеркивается постоянно: религия — разврат — смерть… На этом перекрестке расходятся «двойники»: на первый ступает Раскольников, измученный, гневный, но которому все-таки » Слишком хочется жить», на второй — Лужин…

Какая же дорога суждена несчастному палачу Свидригайлову?

И вот он в «клетушке» желтого цвета, «обшарканной» и убогой. Кажется, что богач Свидригайлов, раздающий свои деньги без счета, нарочно идет в эту нищенскую, почерневшую от холода и дождей гостиницу, идет так же, как счастливый, обеспеченный человек ищет на окраинах города полуворовские притоны, повинуясь мучительному чувству непокоя и жажде жизни — жизни, ведущей перед ним бесконечный хоровод людских лиц и спрашивающей: «Это? Это ли то, что ты хотел видеть?» Но Свидригайлов, глянувший было в щелку из интереса, «безучастно» отходит. Как видно, новая обстановка не только не прогоняет прежних раздумий, но еще более обостряет лихорадочное состояние будущего самоубийцы. Хороводом ходят воспоминания, воспаленный мозг цепляется за каждую мелочь.

Здесь и деревья, шумящие за окном, и вода… Свидригайлов не любит воду, как не любит, верно, и всеотражающие зеркала; но вода, кроме того, ведь не только зеркало: вода — символ чистоты, может быть, прежней чистоты свидригайловского сердца, сильной души, которая превратилась затем в мутный петербургский поток, так манящий самоубийц…

А Марфа Петровна не придет. Слишком уж это было бы закономерно в такой момент, слишком банально. Придут образы, которые он, Свидригайлов, не звал, и вереница их будет настолько неожиданна в этой душной комнате, что мы сами перепутаем бред и действительность, переплетем правду и ложь, напряженно следя за свидригайловской «полудремотой». Чувствуется, будто грызет его что-то: «Фу, да это чуть ли не мышь!» Не то грязная суета, не то неосознанное предчувствие раскаяния, не то интуитивно грызущий страх перед выбранною дорогой.

В самом деле, «а что, если там пауки или что-нибудь еще в таком роде?» Напрашиваются догадки одна страшнее другой. Неужели эта «мечущаяся зигзагами» мышь пробралась сюда из той «тесной баньки», заплетенной по углам пауками? Да чем же, впрочем, отличается от свидригайловской модели вечности этот темный обшарканный нумер? Сам себя обрек на такую правду злой гений семьи Раскольниковых…

Когда-то говорил с усмешкою: «Это и есть справедливо, и я бы непременно нарочно так сделал!», а теперь уже дрожит от «этакой мерзости». Дрожит и от воспоминаний о прошлом, от ослепительной белизны собственного бреда — белизны уже нездешней, уже загробной… Все оттенки этого цвета играют в уме Свидригайлова: белое платье и увитый белыми розами гроб, мраморное лицо, бледные губы юной утопленницы, девочки, ставшей в свои четырнадцать лет Жертвой жертвы… Этот сон, следующий за мечтою о Дунечке, стал только «прибывающей водой», не хлынуло еще наводнение, хотя сам Свидригайлов, говоря о «выплывающих подвальных крысах», возможно, и думал, усмехаясь, про свою ненужную жизнь.

И про смерть, такую же безрадостную, ибо не в просветлении раскаяния был спущен курок, а в холодном и трезвом расчете, что смысл бытия нынче — потерян…

Как и Свидригайлов, мы ждем с пронзительной тоской «лучшей минуты», но осекаемся, следя за новым кошмаром контраста, который кажется сперва былью, ирреальной, фантастической былью, и который вновь показывает Свидригайлова темного — и светлого, жертву — и беса. Случайно ли в грязном нумере гостиницы появляется девочка, ребенок, извечная его страсть, его наваждение, его преступление? «Он взял ее на руки, пошел к себе в нумер, посадил на кровать и стал раздевать…» Изверг? губитель? Нет, вовсе нет, напротив — что-то отцовское, заботливое есть в этих добрых движениях. Но Свидригайлов стыдится своей доброты; «тяжелое и злобное ощущение» вызывает в нем это непривычное «благодеяние»; да к тому же, зачем себя в такой день связывать лишней заботой? О, он не знает, не знает еще, что все его пороки, все преступления воплотятся в этой уличной девочке, дочери притонов, где «пятилетний — развратен и вор». «Ты помог девчонке из жалости? — спрашивает жизнь. — И, «предлагая своему предмету бежать в Америку, самые почтительнейшие чувства при сем питал, думал обоюдное счастье устроить»?

А теперь — не того ли ты ждешь?» И пятилетняя, с «лицом продажной камелии из француженок», тянет к Свидригайлову руки, желая и ожидая его, соблазняя продолжением той жизни, какую он вел. Может быть, это и есть ад? То самое наказание, которое всегда с тобой, всегда настигнет, от которого только в Америку и уехать?

Придет рассвет, и Свидригайлов, осознав Свое преступление, отправится принимать наказание от собственной души, блуждая взглядом по сырым промозглым улицам и пытаясь найти тот куст, под который встанешь — «и миллионы брызг обдадут всю голову…» Он еще не сдается, он думает об «эстетике и комфорте» и хочет умереть красиво, а не смешно , и ему это удается. «Да вот и место!» Да, вот и все…

Свидригайлов, случайный попутчик Всех, кто жжет пред собою мосты, — Не скажу, что ты лучший из лучших, Но и худший из худших — не ты…

Абсурден и дик диалог Свидригайлова с «Ахиллесом» — последний диалог в его жизни:

— Здеся не место…

— Я, брат, еду в чужие краи.

— В чужие краи?

— В Америку…

Что за подтекст вкладывает в это слово, в это географическое название самоубийца? В Америку уеду, в Новый Свет… Стало быть, теплится еще в его сердце надежда на светлую истину, на иную далекую жизнь? Кто знает… Крылатыми станут эти слова Свидригайлова, и через много лет, ерничая, бросит верному наперснику Шуре Балаганову главный герой «Золотого теленка»: «Я все понял, Шура.

Заграница — это миф о загробной жизни. Кто туда попадает, обратно не возвращается…»

…Дунечка, Дуня! Сжалось ли ее чуткое сердце в то Утро от предчувствия непоправимой потери, вспомнила ли она хоть раз о том, чья любовь стала главным поворотом и странной трагедией в ее жизни, легла ли эта смерть грузом на ее душу, и сдавит ли ее сердце когда-нибудь этот груз? Или суждено Свидригайлову навечно скрыться в темной бане с пауками по стенам, тронув лишь одну струну в больном сознании Раскольникова и на шаг приблизив его к решению? Нет ответа.

Нет ответа, но именно в это утро Раскольников остается один. Не была ли гибель Свидригайлова искуплением страданий этого «наполеона» — искуплением частичным и бессознательным, но отрезавшим Родиону Раскольникову все другие пути и желания, кроме «новой истории, истории постепенного перерождения человека и перехода из одного мира — в другой»?..

Елена Погорелая, лицей № 230, г. Заречный, Пензенская область