В защиту ошибки

Одной из самых существенных проблем нашего литературного образования является то, что под именем предмета «литература» в школе существует на деле несколько разных предметов. Мы все учим разному. Одни концентрируются на развитии навыков анализа текста, используют и учат использовать научный инструментарий, критику, справочники, учебники. Другим интересно формировать эмоциональное восприятие произведения искусства и учить это свое, индивидуальное восприятие передавать. Третьи хотят, чтобы Дети просто любили читать, потому все мешающее интересу будет находиться на уроке в загоне.

Четвертые стремятся использовать знакомство с литературой для расширения общего культурного кругозора подростков — в этих случаях внимание к одному тексту, проникновение в его суть приносится в жертву «экстенсиву», а литература становится поводом для разговора, а не его целью. Есть, наконец, и те, кто считает, что главное на уроках литературы — это научить самого ребенка творить.

Не оценивая однозначно отмеченные нами подходы, скажем только, что последнему наша методика уделяет внимания меньше всего. Между тем в нем есть своя безусловная ценность. Кроме того, даже если мы не ставим себе задачу учить ребенка писать, скажем, стихи, все равно эти свои первые творения он часто несет именно к нам, учителям литературы. Как тут быть? Как правильно дать совет, чтобы не отбить охоту к творчеству?

Как оценивать явное графоманство? Какие вообще существуют приемы для того, чтобы руководить «сочинительством»? Статья Т. Ветровой дает нам возможность поразмышлять над ответами на часть этих вопросов.

Она написана очень эмоционально, живо, подчас провоцирующе и совсем не бесспорно, но основной ее пафос все-таки верен: мы должны и можем помогать нашим ученикам обретать себя в собственном художественном слове. Потому что через это обретение приходит к человеку понимание ценности Слова вообще.

Оказывается, научить ребенка сочинять красивые стихи так же просто, как писать плохие Сочинения. Все дело в различном наборе штампов, только и всего. Это грустное открытие я сделала довольно давно, но обо всем, что из него следует, старалась до поры до времени не размышлять.

Точку в моих сомнениях поставил Антуан де Сент-Экзюпери.

Юбилеи — это почти всегда тягостно, это пудовый конь, припрятанный в шкафу. Юбилей замечательного писателя Антуана де Сент-Экзюпери прошел со всеми непременными атрибутами: с хрупкой красавицей розой, украшающей обложки соответствующих буклетов; со стихами… Но это бы еще полбеды; хуже всего, что на призыв первыми отозвались педагоги, а значит, и дети. Читаю в одном из «юбилейных» сборников:

Я маленького принца жду, Как чуда ждут, как ждут мечту. Когда веселый звонкий луч В открытое окно ворвется, Я знаю, принц ко мне вернется!

Вот такая история: он улетел, но обещал вернуться.

Я понимаю: дети не виноваты. И взрослые как будто не виноваты тоже… И уж тем более Экзюпери… Однако написанное пером не вырубишь топором, а рукописи не горят, к сожалению.

В результате выплескивается поток заляпанных взрослыми штампов, чтобы удовлетворить «взрослые» амбиции, а детям — детям всерьез и надолго заморочить голову: они — юные поэты, юные художники…

Прочитав эти несколько строчек, кто-то, возможно, спросит: а что, собственно, страшного в этом детском сочинительстве, пусть и неумелом, но продиктованном искренним желанием «сказать красиво»? Чего такого особенного в нем недостает?

Понятно, недостает многого, но главное, по чему тоскует мой лично взгляд, — это ошибки. Или хотя бы шероховатости. Детский текст, не хромающий ни на одну ногу, по-моему, начинает хромать на все восемь, а ни разу не сбившееся дыхание свидетельствует о полном отсутствии воздуха вообще!

Механизм нашей работы над детскими ошибками таков — отыскать ошибку, выписать ее на отдельный листок, а листок запереть на ключ. Игла в яйце, яйцо в утке. Только на конце иглы не долгожданная Кащеева смерть, а — что?

На мой взгляд, живое человеческое дыхание, легкий, чуть запинающийся шаг ребенка, который невозможно спутать ни с чем; бурная детская жестикуляция и потрясающее умение реагировать на те предметы, которых мы, взрослые, не замечаем, как, говорят, пчела не замечает человека — слишком несоразмерны масштабы!

Началось все с изумительного слова «почемучто». Автор слова — мальчик четырех лет, и вот некоторое время я, его взрослый наставник, пыталась это слово подкорректировать, привести к норме. К счастью, безуспешно; ребенок, с гениальной простотой объединивший сразу «почему» и «потому», в сущности, был прав: никакой ответ не исчерпывает полностью вопрос, и всякое «потому что» оставляет после себя хотя бы маленькое «почему?».

В общем, ошибку мне исправить не удалось, я оставила свои попытки и охотно признала победу за мальчиком, за его словечком «почемучто».

Причудливое слово запомнилось мне, но и не только; оно оказалось ключиком к тому, чего я прежде не замечала … Ключом к словам-перевертышам, к фразам, вывернутым наизнанку, с отсутствующими логическими связками или с такой логикой, для восприятия которой, по-видимому, требуется особый опыт… Что это за опыт? Вероятно, тот, о котором упоминала Мэри Поппинс, пытаясь реабилитировать бестолковых взрослых: «они знали, но забыли»…

Стало быть, нужно что-то Вспомнить?

Может быть, то время, когда слова обладали для нас не только звуком, но и цветом, и запахом, когда они в наших представлениях легко материализовались, и облако, к примеру, превращалось в человека по имени «облакат» — это было похоже на адвоката, но только чуть-чуть, потому что Наш умел летать!

Итак, войдем в этот лес, в эти джунгли; и будем готовы к тому, что ударения тут обладают легкостью бабочек, а смысл подчиняется впечатлению, мимолетному, как рябь на воде.

Первоклассники давали имена сказкам. Этих сказок покуда нет, но имя уже родилось.

Вот несколько из них: «Волшебный кувшин, или Голова колдуна»; «Путешествие восклицательных знаков в Страну Грязи»; «Путешествует лес»; «Злобный ус»; «Все время ходить по свету»; «Волшебный час», «Родилась радуга».

В этом случае ошибки — что-то вроде диверсантов, которые тайком проникли на территорию чужого государства. Они притворяются «похожими на других», стараются не выделяться — но кое-какие приметы делают их видимыми… прекрасно видимыми, добавлю я.

Такими «ошибками», например, являются для меня все названия, в которых участвуют глаголы; они звучат с отчетливой запинкой и наделены дополнительной динамикой, из них так и пробивается будущий сюжет . Приветствуется также и возможное нарушение «табу» ; любопытными кажутся и «прыжки» ассоциаций: «Волшебный кувшин, или Голова колдуна».

Интересное продолжение получило наше постоянное задание «обжить» предложение изнутри, осмотреться в нем, представить себе мир предложения или реплики. В последнем случае это были строчки из русских народных сказок: «Некоторое царство» оказалось «невидимое царство, где властвуют звери; а если кто-нибудь приходит туда, все сразу замирает»; другой ответ указывал, что это «царство, где живут собаки»; «чудо-чудное» представлялось как «жуки с книгами в зубах» и так далее.

Интересными показались мне и вопросы, которые задавали дети тем, кто рискнул совершить воображаемое путешествие в сказку.

— Ты видела лошадь или хотя бы заморского принца?

— Там была жаба-волшебница?

— А вдруг в этой сказке львы меньше слонов?

— А вдруг это дерево для царев зверей?

Из придуманных планет мне запомнились «Планета с ног до головы белых гномов» и «Планета полных чашек с чаем»…

Пройдет немало времени, прежде чем неосознанное отклонение от нормы превратится во вполне осознанный прием.

Тук-стук, тук-стук. Время-сердце Стукочит , Мое сердце отбивает время. Стук стучит.

Конечно, неприкосновенность ошибки не гарантия будущего результата; не волшебная палочка, по мановению которой состоится будущий автор или — что не менее важно — будущий соавтор настоящих авторов, иначе говоря — подлинный читатель. Не волшебная палочка — но непременное условие.

Чем же измеряется расстояние между первыми запинками, шероховатостями и ошибками детского высказывания или текста — и рождением пиетета к слову и словесному творчеству? Интуитивное словотворчество приводит к постепенному осознанию исключительных возможностей слова. Оказывается, слово — нечто большее, чем носитель смысла; оно звучит, в нем есть аромат, вкус, цвет, оно порождает бессчетное число ассоциаций и провоцирует на создание словесных картин. Упражнения и игры со словами делают реальным подобный результат.

Назову некоторые из этих упражнений.

Игра «На что похоже слово?» проста. Предлагаемые обстоятельства: мы — инопланетяне и не понимаем человеческую речь. На что же, в нашем понимании, похожи следующие слова? К примеру — слово «зигзаг»? или слово «апельсин»? или «шляпа»? Интересен и опыт придумывания новых слов; скажем, как по-новому мог бы называться «дождь»?

Стихотворения В. Каменского и некоторых его товарищей по цеху в данном случае — наши незаменимые учителя. Палитра слов бесконечно многообразна. Можно подобрать, к примеру, коллекцию «сонных» слов, или «праздничных» слов, или «устрашающих»…

Важно лишь помнить, что нам интересен не один только смысл слов, а и их звучание, возможно — их дыхание тоже… Предложение — строительный материал, из которого родятся будущие тексты; понятно, что, учитывая его предназначенье, оно должно обладать немалой прочностью. Попробуем в рамках одного предложения выразить определенное чувство или переживание .

Например, Ошеломление было передано следующим предложением : «Я ела печенье, нечаянно съела игрушечное печенье и сама превратилась в игрушку».

Таинственность же была выражена так : «Ночь укрыла плащом своим небо, как упавшая клякса с пера» .

Создание текста определенного характера — следующий шаг. Автор следующего «Зимнего сочинения» — ученица 11-го класса: «…Кругом тропинки со следами лапок голубей. Дыхание становится осязаемым, и каждый выдох рисует в воздухе мимолетные узоры. Саблезубые крыши оскалились… Шаги, шорох снега, шаги…» Одно из самых простых и доступных заданий — отыскать в литературном тексте то, что нравится лично тебе, пока не замахиваясь на большее; пусть это будет просто предложение.

Нам уже известно: мир предложения вмещает в себя ровно столько, сколько любой другой мир — надо только уметь вслушиваться и всматриваться… К тому же — в каждом предложении есть не только сказанное, но и несказанное, так что работа с предложением открывает заманчивые перспективы…

Мерцание ошибки в детском литературном тексте, по-моему, — один из критериев подлинности этого текста, если угодно — критерий отсутствия в нем «взрослых» добавок и консервантов; указание на то, что этот запинающийся голос может не только окрепнуть, но и приобрести настоящую индивидуальность; что вкус к живому слову породит стойкий и непреходящий интерес к книге, да и вообще — отворит дверь в культурное пространство… если, конечно, принять точку зрения, что это пространство больше, чем просто набор замечательных имен и названий; и если учесть, что в этом пространстве придется жить, а не только заглядывать туда по выходным… По-моему, мои читатели «Доктора Айболита» уже сделали в этом направлении первые шаги.

«Доктор Айболит долго лечил зверей и вдруг сам превратился в кролика»; «Муха-Цокотуха перелетела в другую сказку»; «На лбу у Бармалея было написано: берегись! — а он не знал об этом»; «Бармалей очень хотел кушать и нечаянно съел свой нос». Конечно, съеденный нос не слишком красивое зрелище, но, похоже, это единственное обстоятельство, которое говорит в его пользу, а?