Вопрос о роли и значении летописей в процессе создания «Бориса Годунова»

Дело вовсе не в объеме фактического материала, каким Пушкин воспользовался непосредственно из летописей и других памятников древней русской письменности. Фактическим материалом, взятым непосредственно из самих летописей, Пушкин пользовался крайне редко, да это, пожалуй, было не так уж и нужно ему. При том уровне понятий о значении первоисточников, какой был характерен для пушкинской эпохи, Карамзин вполне удовлетворял количеством, разнообразием и качеством приводимого материала: «Он рассказывал со всею верпостию историка, он везде ссылался на источники — чего же более требовать было от него?»

Не возникало, по-видимому, особой нужды в обращении к летописным памятникам и для критической проверки приводимого Карамзиным фактического материала, так как Карамзин «везде ссылался на источники». Многочисленные ссылки на источники Карамзин сопровождал, как правило, широкой и обильной цитацией фрагментов летописных, исторических и дипломатических памятников, что придавало «Примечаниям» характер соответствующим образом подобранного свода документальных материалов.

Это, в свою очередь, приводило к характерной особенности работы Пушкина над трагедией, когда «Примечания» Карамзина зачастую открывали для поэта значение летописного повествования. Пушкин пользовался фрагментами из летописей, извлекая их из карамзинских примечаний, где они уже были систематизированы и находились в соответствующем контексте, а не непосредственно из самого памятника, который не всегда был под руками. К тому же фрагменты в памятнике были еще в неразработанном, а порою и трудночитаемом виде. Все это свидетельствует о том, что количество фактов, привнесенных Пушкиным в трагедию, как непосредственно из летописей, так и из фрагментов последних, извлеченных из «Примечаний» Карамзина, — сравнительно невелико.

Это ни в малейшей степени не снижает поистине огромной и решающей роли, какую сыграли летописные памятники в процессе создания «Бориса Годунова». Создавая свою трагедию, преимущественно на историческом материале «Истории Государства Российского», Пушкин обращался к летописям и другим памятникам древнерусской письменности главным образом для того, чтобы уловить интонационные особенности языка того времени, в поисках колорита эпохи.

Русская действительность начала двадцатых годов, характеризовавшаяся стремительным нарастанием антикрепостнических настроений широких масс и развивавшимся движением дворянских революционеров, не могла не оказать сильнейшего влияния на идейное и художественное развитие Пушкина. Пушкин много думал и о характере широких народных движений в прошлом, и об образах их вождей. В начале ноября 1824 года Пушкин просит брата прислать ему «Жизнь Емельки Пугачева». В одном из следующих писем к нему же дается новое поручение: «Ах! боже мой, чуть не забыл! вот тебе задача: историческое, сухое известие о Сеньке Разине, единственном поэтическом лице русской истории».

Такова почва, на которой возникают предпосылки к замыслу произведения о роли народа в русской истории. Вышедшие в свет в 1824 году очередные X и X тома «Истории Государства Российского» П. М. Карамзина содержали повествование об эпохе «многих мятежей» и давали достаточно разнообразный и содержательный фактический материал, который и определил решение Пушкина остановиться на теме «о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве».

В большой тетради в черном кожаном переплете, привезенной Пушкиным в Михайловское из Одессы, среди записей конца 1824 года начинаются исторические заметки, предшествующие черновому тексту трагедии. Работа начинается с конспектирования отдельных мест X тома «Истории Государства Российского». Положение записей в книге позволяет отнести их к середине — второй половине ноября 1824 года. Конспектировал Пушкин не в последовательности чтения, а руководствуясь какими-то своими соображениями, порою возвращаясь от середины тома к его началу — и обратно. В дошедших до нас записях Пушкин проконспектировал отдельные места X тома лишь в той части, которая завершается избранием Годунова на царство и непосредственного отношения к содержанию трагедии не имеет. Приблизительное представление о существовавшем, но не дошедшем до нас плане трагедии дает самый ранний вариант его, записанный Пушкиным вслед за прерванными конспектами из Карамзина.

«Самозванец въезжает в Москву» — этот последний пункт свидетельствует о первоначальном намерении Пушкина закончить трагедию въездом Самозванца в Москву. Особенность характера работы Пушкина над «Борисом Годуновым» состояла в том, что отдельные сцены создавались путем непосредственного следования за источником, другие требовали почти исследовательских приемов по извлечению и соединению разнородного исторического материала, третьи, наконец, не основывались на данных источника, а всецело зависели только от поэтического вдохновения. Пушкин писал Н. Н. Раевскому в июле 1825 года: «Я пишу и размышляю. Большая часть сцен требует только рассуждения; когда же я дохожу до сцены, которая требует вдохновения, я жду его или пропускаю эту сцену — такой способ работы для меня совершенно нов»

Черновики «Бориса Годунова» в высшей степени показательны именно в этом отношении. Те места, где Пушкин создавал диалог на вполне достаточном материале, давались ему легко и содержат наименьшее количество поправок и вариантов. К ним относятся: начало первой сцены, наброски второй, третьей и четвертой сцен.

Картина меняется, когда Пушкин приступает, например, к пятой сцене («Ночь. Келья в Чудовом монастыре»), не имеющей прямого соответствия в тексте карамзинской «Истории». Это — наиболее сложные, с обилием поправок и вариантов, страницы рукописи. Текст неоднократно прерывается фрагментами и набросками других произведений — строфами «Евгения Онегина», черновиками незаконченных стихотворений, подтверждая слова Пушкина: «когда же я дохожу до сцены, которая требует вдохновения, я жду его или пропускаю эту сцену».

Время окончания работы над «Борисом Годуновым» может быть определено лишь приблизительно. Известное письмо Пушкина к Вяземскому о завершении работы над трагедией («Поздравляю тебя, моя радость, с романтической трагедиен). Трагедия моя кончена») датируется предположительно началом октября или началом ноября 1825 года. Окончание переписки трагедии набело точно устанавливается датой белового автографа — 7 ноября 1825 года.