Всадник на розовой лошади

Однокурсник попросил меня послушать по радио литературно-музыкальную передачу на Америку. Да не попросил — нарочито небрежным голосом, слегка заикаясь, сказал, что сегодня вечером будут передавать его рассказ. О любви. «Голубое и зеленое». С хорошей музыкой. «Ты же понимаешь по-английски!» Я выразила сомнение. «Эх, ты!.. Тогда держи!» Он вручил мне тонкую пачку бумажных листов.

С тем самым рассказом, набранным на «Колибри» мелким шрифтом. Назвал радиоволну. И — привет.

Дома я нашарила искомое и, заглядывая в шпаргалку, стала слушать.

» — Лиля, — говорит она глубоким грудным голосом и подает мне горячую маленькую руку. Я осторожно беру ее руку, пожимаю и отпускаю. Я бормочу при этом свое имя.

Кажется, я не сразу даже сообразил, что нужно назвать свое имя. Рука, которую я только что отпустил, нежно белеет в темноте…»

Неужели это он написал? Высокий лысоватый парень, с которым я на скучных лекциях перекидываюсь записками. Часто нахмурен, неразговорчив, отъединен от других.

Близорук, но очков не носит — презрительно щурится на доску, точно за ней должна открыться, но никак не открывается морская даль. Один из немногих москвичей на нашем пестром по географическому и национальному составу курсе. Кажется, с Арбата. Кажется, музыкант по первой Профессии.

Это уже потом я побываю, и не раз, в его арбатской коммуналке. Увижу рабочий «кабинет», отгороженный шкафом от материнской кровати. Познакомлюсь со златоусткой Устиньей Андреевной, услышу ее распевную речь.

Догадаюсь о ее всепоглощающей, ревнивой любви к сыну и… испугаюсь за него и за себя.

…У многих на виду пересекаю двор, как по канату. Кому какое дело — я иду, быть может, не к любимому, а к брату, к подруге-однокурснице, к врачу… Кому какое дело — зуб лечу!..

Далекие теперь пятидесятые. В Москве выставка Пабло Пикассо. Шум, споры, крики. Самые продвинутые из наших студентов выпускают стенгазету «Где гостит Пегас». Автор одной из заметок, Юрий Казаков, отстаивает право искусства на эксперимент и в полемическом задоре утверждает, что прекрасное в искусстве так же редко, как лошадь розовой масти.

Наши ортодоксы возмущены. Что он имеет в виду? Не тянет ли здоровый творческий коллектив в болото декаданса? Не собирается ли подорвать основы соцреализма? Кто-то с издевкой окрестил его «всадником на розовой лошади».

За дипломную работу — великолепные рассказы — экзаменационная комиссия влепила Юрию Казакову «три». Позор для «горьковского» вуза!

Приближался выпускной вечер, и, расставаясь с институтом, с нашим пятым курсом, на котором всего-то тридцать человек, Юра пел незнакомую мне доселе песню:

Купи на прощанье мне билет На поезд куда-нибудь. И мне все равно, куда он пойдет,- Лишь бы отправился в путь. Скажи на прощанье мне несколько фраз, Несколько фраз.

И мне все равно, о чем и зачем, Лишь бы в последний раз…

Голос у него был небольшой, но слух замечательный, говорили даже, абсолютный. И тут не обошлось без насмешек: «Лучший музыкант среди писателей и лучший писатель среди музыкантов» — это о Юрии Казакове.

А каким рыком были встречены его первые книги! Седьмого апреля 1959 года он мне писал из дома творчества «Дубулты»: «Ты знаешь, меня-таки раздолбали уже в Архангельске. Статья называется «Тени прошлого» — а? Тон и содержание этой поносной статьи я не стану тебе цитировать, только конец, а он вот каков: «На наш взгляд, выход в свет книги рассказов Ю. Казакова, грубо искажающей нашу действительность, облик наших современников — строителей коммунизма, — ошибка архангельского издательства»».

И, желая подбодрить меня , добавлял с горьким юмором: «А сама статья такова, что пусть меня повесят, если архангельские аборигены уже не расхватали мою книжку, чтобы постараться узнать, что же за собака этот Казаков».

И все-таки книги выходили. Спасибо Архангельскому издательству, выпустившему сначала «Тедди» , потом сборник рассказов «Манька». В том же 59-м, после горячей поддержки молодого таланта со стороны Паустовского и Пановой, раскачался и «Советский писатель».

Заключение договора — сладкий миг для вчерашнего «посредственного» студента. Обычно уверенный в себе, Юра казался взволнованным, советовался с товарищами по поводу названия московской книги «На полустанке». А не скажут ли его недруги, что он намеренно отдалился от магистральной линии советской литературы, застрял, так сказать, на полустанке?.. Бесспорность его прозы, благородно-сдержанной, но от сердца к сердцу, с богатой словесной палитрой, со щемящей и всегда узнаваемой казаковской интонацией, заставила замолчать злопыхателей.

Рядом с ним взошло целое созвездие новых имен: Виктор Конецкий, Георгий Семенов, Глеб Горышин, Эдуард Шим, Ричи Достян… Умнейшие из критиков упасли их от упреков в «безыдейности». И главное, плеяду прозаиков поздних пятидесятых сразу полюбили читатели.

И теперь любят, охотятся за их редкими изданиями. Рассказы Юрия Казакова о красоте звезд и лесов, азарте охоты, братьях наших меньших, темных инстинктах, врожденных человеку, и малой толике света, способной победить даже глубокий мрак, нисколько не устарели почти за полвека.

Еще в «Голубом и зеленом» возникла у писателя тема Севера. Юный герой, по существу его alter ego, едет с матерью в неведомый край на каникулы, и Север завораживает его… Так оно и было, но в лирическом произведении, чистом и горьком, как вздох об ушедшей молодости, не названа истинная причина поездки.

На Севере отбывал наказание за несуществующие грехи отец Юрия, Павел Гаврилович Казаков.

Смоленский крестьянин, прибившийся к городу, не был он ни партийным деятелем, ни орденоносным военным, ни передовым производственником, но карающая десница 30-х и его не миновала. Безотцовщину знал Казаков не понаслышке. Если бы не большой дар, не колоссальная тяга к знаниям, не своевременная смерть тирана, не видать бы литературе такого писателя.

Он и так оказался на восемь лет старше нашего литинститутского молодняка.

Архангельск, Мурманск, Мезень, Кимжа, Пинега — весь русский Север Казаков объездил, обплавал, исходил пешком. Его «Северный дневник» — сочинение нежное и суровое, не по-советски трезвое, тревожащее своей правдой жизни. На природу, на людей, на их ломаные характеры, на их «общественно-полезный», адски тяжелый труд он умеет посмотреть «глазами духа» .

Но душой и плотью неизменно остается со своими героями, какими бы монстрами они порой ни казались. «Какие же мы посторонние?» — в заглавии этого рассказа его писательская позиция.

Когда-то мы с Юрой много говорили и спорили о поэзии. Что она такое и какова ее роль, например, в полном фактов и цифр очерке. В «Северном дневнике» я нашла отзвуки тех студенческих разговоров. «Что толку в поэзии, если не понимать великой важности всего, к чему прикоснулся?» — как бы наставляет он меня из тумана небытия.

А вот и образец чистейшей поэзии, призыв к тому, чтобы ценила земную красоту, пока жива и зряча: «Солнце, едва склонившись за горизонт, тотчас выходило с обновленной страстью». Речь идет о белых северных ночах, о коротком, но жарком северном лете.

Очеркист, сценарист, бытописатель… И все-таки для меня он прежде всего лирик, знавший о любви что-то такое, о чем иные даже не догадываются. Гражданин, сумевший переступить через личные обиды, нанесенные ему родной землей, и запечатлевший ее так подробно и так свежо, как под силу только крупным художникам. Человек, знавший и любивший ее людей, боготворивший ее женщин.

Охотник, провидевший душу в каждой живой твари . Шестидесятник, работавший для вечности.