Характеристика образа Федора Павловича Карамазова часть I

Как злой и наглый шут, любивший «разыграть» других, Федор Павлович вбирает в себя черты, нередко изображавшиеся Достоевским до «Братьев Карамазовых». Таков, напр., Лебедев в «Идиоте», капитан Лебядкин в «Бесах». Психологию этого наглого и отвратительного шутовства, соединенного с подлостью и плутнями, уясняют отчасти слова старца Зосимы, увещевающего Федора Павловича «не стыдиться самого себя» и «не лгать себе». В этом замечании, вложенном в авторитетные уста старца Зосимы, дан ключ к психологии цинизма и наглого шутовства, но есть в Федоре Павловиче, даже в этих чертах, нечто более глубокое — та сила «низости карамазовской», о которой Иван говорит Алеше, что это сила, «которая все выдержит». Последний корень тех извращенных и злых движений шутовства, которые своими гримасами делают Федора Павловича невыносимым и нестерпимым, лежат именно в «низости карамазовской», и низость эта глубочайше связана со «сладострастием» Федора Павловича.
Федор Павлович был не только «развратник», не только был во власти своего полового «безудержа», но к нему совершенно применимы слова, которые Митя говорит о себе: «любил разврат, любил и срам разврата» Федор Павлович сам о себе говорит Алеше: «если бы ты знал, Алеша, какой я срамник». Еще Свидригайлов, в котором Достоевский (как раньше в князе Валковском в «Униженных и оскорбленных») касается «карамазовщины», говорил о себе: «Я люблю клоаки и именно с грязнотцей». «В вашем семействе сладострастие до воспаления доведено», — замечает Ракитин.
Это уже не простая безудержность полового влечения, не просто «физиология» — тут есть какая-то духовная остановка на сладострастии, потребность в нем пребывать, им упиваться — тут есть и целая «философия» сладострастия. «Теперь я все-таки мужчина, — говорит он Алеше, — пятьдесят пять лет всего, но я хочу и еще лет двадцать на линии мужчины стоять; как ведь состареюсь — поган стану, не пойдут они тогда ко мне доброй волей, ну вот тут-то денежки мне и понадобятся. Так вот теперь я и подкапливаю все побольше, да побольше, для одного себя-с, милый мой сын, Алексей Федорович, было бы вам известно, потому что я в скверне моей хочу до конца прожить, было бы вам известно. В скверне-то слаще: все ее ругают, а все в ней живут, только все тайком, а я открыто».
В этом циническом признании поражает не только сосредоточенность на половой жизни, но какая-то духовная ненасытимость, всецело ушедшая в пол. Это та самая «исступленная и неприличная жажда жизни», о которой говорит Иван Карамазов, не желающий «отрываться от кубка» до тридцати лет. «Отец, — добавляет тут же Иван, — не хочет отрываться от кубка до семидесяти лет, до восьмидесяти даже мечтает: стал на сладострастии своем и тоже будто на камне».
Эти замечательные слова подчеркивают именно «остановку» на сладострастии, всецелом уходе в него у Федора Павловича. Только из этой остановки духа можно понять любовь к сраму: не одна половая ненасытимость характерна для Федора Павловича, но и извращенная потребность «срама», дающая уже не чувственное, а духовное (хотя и извращенное) удовлетворение. Из той же духовной «остановки» на сладострастьи понятно и то, что Федор Павлович не знал меры в своем беспутстве. Физиологически беспутство находит свою границу в истощении и утомлении, но в силу того, что пол никогда не перестает быть связанным с духовной стороной в человеке, сосредоточенность на эмпирии пола вбирает в себя то начало «безмерности», которое, по самому существу, отличает именно духовную сторону в нас.
Для психологии Федора Павловича очень важно понять, что уход в пол, половая нена-сытимость его коренятся не в физиологии и биологии, как это нередко думают, а в том, что сюда привходит духовная сторона: от нее, от ее природы, рождается «безудерж», «исступленная жажда жизни», благодаря ей сладострастие доходит до «воспаления», по выражению Ракитина, рождает те «бури», о которых с ужасом говорит Митя. Эмпирия пола, поглощая в себя духовные силы, приобретает ненормальный, «исступленный» характер, лишь изредка давая место другим движениям, более адекватным духовной природе человека. Именно здесь уместно вспомнить странные слова Алеши отцу: «Я не сержусь, я ваши мысли знаю. У вас сердце лучше головы».