Художественная идея и ее воплощение в поэме «Реквием»

Идея «Реквиема» А. Ахматовой может быть выражена в форме долженствования и противоречия. Поэт должен выразить»свое личное горе, иначе — паралич памяти «и безумие».»Поэт должен выразить народное горе, стать голосом «сто мильонного народа», иначе — разрыв — исторической памяти и потеря исторического смысла. Не единственная возможная реакция на ужас происшедшего — немота.

Отсюда трагическое противоречие «Реквиема»: необходимость слова в ситуации немоты.

Б. Пастернак в своей рецензии на военные стихотворения А. Ахматовой писал об одном из них: «Ее стихи об убитом ленинградском мальчике полны душераздирающей горечи и написаны словно под диктовку матери или старой севастопольской солдатки». Прежде чем обратиться к «Реквиему», приведем одно из военных стихотворений Ахматовой и приглядимся к тому, какими средствами создается впечатление записывания под диктовку убитой горем матери:

И все, кого сердце мое не забудет,

Но кого нигде почему-то нет…

И страшные дети, которых не будет, ,

Которым не будет двадцать лет,

А было восемь, а девять было,

А было… — Довольно, не мучь себя,

И все, кого ты и вправду любила,

Живыми останутся для тебя.

Два многоточия, обрывающих фразы, полубезумное «почему-то», в котором скрывается отчаянное «почему?», еще ближе к безумию — перечисление, передающее неотступность горя — это все признаки речи на грани немоты. На рубеже тридцатых — сороковых Ахматова, если так можно выразиться, пишет под диктовку немоты:

Последнюю и высшую награду — Мое молчанье — отдаю Великомученику Ленинграду.

Немота, невозможность говорить становится лейтмотивом «Реквиема», поэме о мире как бессмысленном сне и о горе, бессловесном, невыразимом:

Все перепуталось навек,.

И мне не разобрать Теперь,

Кто зверь, кто человек,

И долго ль казни ждать.

Вот как об этом рассуждает И. Бродский: «Трагедийность «Реквиема» не в гибели людей, а в невозможности выжившего эту гибель осознать. Его, «Реквиема», драматизм не в том, какие ужасные события он описывает, а в том, во что эти события превращают твое… сознание, твое представление о самом себе».

Никто в русской поэзии не мог лучше Ахматовой простым и сдержанным словом выразить экстремальное душевное состояние. Это удивительное свойство ее стихотворений обнаружилось еще в 10-е годы, когда были написаны такие, например, строки:

Десять лет замираний и криков,

Все мои бессонные ночи

Я вложила в тихое слово

И сказала его — напрасно.

Пережитое Ахматовой в тюремных очередях, однако, превышало все возможные «замирания и крики» обычной жизни. Это, как и концлагеря, еврейские гетто, колымские рудники и другие ужасы XX века, ощущалось как нечто запредельное, подрывающее человеческий опыт и «исторические привычки». Как же это выразить? Ахматова сделала, казалось бы, невозможное: выразила немоту и таким образом преодолела немоту (то есть сделала то, к чему призывала другая мученица русской поэзии XX века — М. Цветаева:

» — Петь не могу! Это воспой!»).

Испытывая жестокие угрызения совести , Ахматова подвергает свои же собственные страдания поэтическому анализу:

Уже безумие крылом

Души накрыло половину,

И поит огненным вином

И манит в черную долину.

И поняла я, что ему

Должна я уступить победу,

Прислушиваясь к своему,

Уже как бы чужому бреду.

Лирический герой Ахматовой раздваивается: с одной стороны, сознание, страдающее и не выдерживающее страдания, с другой стороны, сознание, наблюдающее за этим страданием как бы со стороны:

Нет, это не я, это кто-то другой страдает.

Я бы так не могла, а то, что случилось, ,

Пусть черные сукна покроют

И пусть унесут фонари…

Ночь.

Выражение невыразимого — задача, не решаемая с помощью привычного к горю простого и сдержанного слова Ахматовой. Ясная логика и классический строй ее стиха прерывается, размер нарушается. «Черные сукна», ночь без фонарей — иносказания, означающие остановившуюся, парализованную речь. Как «личность», как лирическое «я» Ахматова не может говорить. Благодаря чему она все же говорит, благодаря чему вновь обретает классические размеры и благородную ясность?

Она получает право на слово как обязанность — призвания сказать от имени всего «стомильонного народа». Она должна свидетельствовать: «Как-то раз кто-то «опознал» меня, — пишет Ахматова «вместо предисловия». — Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами… очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо :

— А это вы можете описать? И я сказала:

— Могу».

И Ахматова начинает свидетельствовать — с опорой на традицию, на мировую культуру. «Мы все время слышим разные голоса, — говорит о «Реквиеме» Бродский, — то просто бабий, то вдруг поэтессы, то перед нами Мария». Вот «бабий» голос, пришедший из заплачек и горестных русских песен:

Эта женщина больна,

Эта женщина одна,

Муж в могиле, сын в тюрьме,

Помолитесь обо мне.

Вот — «поэтесса», с безмерным удалением оглядывающаяся на погибший, как Атлантида, серебряный век:

Показать бы тебе, насмешнице

И любимице всех друзей,

Царскосельской веселой грешнице,

Что случится с жизнью твоей…

Вот, наконец, деда-Марии» жертвенные тюремные очереди приравнивают каждую мученицу-мать к Богоматери:

Магдалина билась и рыдала,

Ученик любимый каменел,

А туда, где молча Мать стояла,

Так никто взглянуть и не посмел.

Три древних традиции — народно-песенная, поэтическая и христианская помогают лирической героине «Реквиема» выстоять в неслыханном испытании. «Реквием» завершается преодолением немоты и безумия — торжественным и героическим стихотворением. Стихотворение перекликается со знаменитыми «Памятниками» — Горация, Державина и Пушкина. Ахматова «дает согласье» на памятник себе, но с условием, что поставят его

…здесь, где стояла я триста часов. И где для меня не открыли засов.

То есть с условием, что это будет памятник не поэту, а матери, одной из многих и многих. Завершение «Реквиема» таким «памятником» означает победу человека над ужасом и оцепенением, победой памяти и смысла:

Затем, что и в смерти блаженной боюсь Забыть громыхание черных марусь, Забыть, как постылая хлюпала дверь И выла старуха, как раненый зверь.