Художественные особенности прозы Саши Соколова

Я нить свою тяну из стран теней… Из школ теней, и мы тех школ питомцы. Виктор Соснора Саша Соколов — русскоязычный писатель современного литературного зарубежья.

На обложке первого изданного романа Соколова читатели могли прочесть слова Владимира Владимировича Набокова: «Школа для дураков» — обаятельная, трагическая и трогательнейшая книга». Мастер как бы передавал сбереженную в изгнании лиру долгожданному наследнику. Отсюда и возник соблазн, которому поддаются многие, пишущие о » Школе для дураков», — видеть в Саше Соколове одного из питомцев Набокова. Однако, в интервью журналу «Октябрь ‘ писатель утверждает, что он не читал ко времени создания первого романа ни одной книги Набокова. А ведь мало кому из прозаиков, искавших в 70-е годы новые способы работы с русским словом, удалось избежать прямого или косвенного воздействия автора «Дара» и «Лолиты».

В самом отношении к языку эти писатели сильно расходятся. Нигде у Саши Соколова мы не почувствуем стремления отшлифовать слово до абсолютной прозрачности, как у Набокова. Напротив, слово Соколова выпукло, многосоставно, оно постоянно отслаивается все новыми значениями.

Так, пригородная железнодорожная ветка, по которой герой некогда ездил на дачу, оборачивается цветущей веткой акации, в свою очередь, превращающейся в школьную учительницу ботаники Вету Акатову — предмет мальчишеской страсти рассказчика. В мире Саши Соколова неодушевленные предметы и явления, будь то велосипед, бочка или флюгер, не говоря уже о ветре, реке и лилии, наделены характером и способностью воздействовать на сюжет. Писатель стремится полностью подчинить себя языковой стихии. «Выкатим на свет Божий бочку повествования — и выбьем, наконец, затычку», — рассуждает его литератор, Запойный Охотник из романа «Между собакой и волком». Дальше освобожденный словесный поток движется уже как бы по своей воле. Он обрушивается многостраничными каскадами однородных периодов и, прорывая линию сюжета, уходит в сторону, чтобы, кружа и петляя, выскочить где-то рядом с истоком, когда мы уже почти забыли, с чего, собственно, автор начал.

Набоковские эпитеты «обаятельный», «трагический», «трогательнейший» говорят не столько о мастерстве Саши Соколова , а об эмоциональном воздействии его книги. Поэзия детства в «Школе для дураков» родственна мотивам, звучащим во многих русских романах Набокова, и наиболее отчетливо — в «Других берегах». Однако место дворянской усадьбы занимает в «Школе для дураков» дача отца героя, представителя отечественной номенклатуры среднего уровня.

В роли домашних гувернеров и преподавателей выступают здесь учителя школы для умственно отсталых детей. А функции повествователя, или главного героя, берет на себя воспитанник этой школы, подобно Набокову обожающий бабочек и велосипедные прогулки. Однако герой Соколова страдает раздвоением личности и «избирательной памятью», не способной различать происшествия важные и незначительные, реальные и вымышленные, а главное, предшествующие и последующие. Душевное расстройство рассказчика сказывается на технике писателя, строящего свой текст как непрерывный внутренний_монолог, обращенный к другому себе.

В монологе этом начисто стираются все временные и причинно-следственные связи. Поэтому события, о которых идет речь, ощущаются как одновременные, а вернее — как единое многомерное событие. Автор то и дело ставит в скобках после глаголов их формы прошедшего и будущего времени, не давая забыть, что все, происходящее в книге, происходит сейчас и всегда. Так, герой продолжает жить на проданной даче и учиться в оконченной школе, а его любимый учитель географии Павел Петрович Норвегов, сидя на подоконнике в школьном туалете, пытается припомнить обстоятельства собственной смерти. Любые попытки выстроить последовательный сюжет оказываются заведомо бессмысленными.

Повествование скользит по кругу одних и тех же лиц, подробностей и впечатлений. Расставание с детством, юностью, угасание любви, потеря близких, старение, смерть — все это является традиционными темами литературы. Саша Соколов ставит под сомнение самый ход времени, растворяя человеческое существование от рождения к смерти в субстанциях природы и языка. В своей второй книге «Между собакой и волком» Соколов организует время иначе. Оно здесь не стоит на месте, но идет, изменяя скорость движения в разных точках художественного пространства. «…Давай с тобой не время возьмем, а воду обычную… — поучает героя книги, точильщика Илью Петрикеича, егерь Крылобыл.

И продолжает: «В заводи она практически не идет, ее ряска душит, трава, а на стрежне стремглав; так и время функционирует… в Городнище шустрит махом крыла стрижа, приблизительно, в Быдогоще — ни шатко ни валко, в лесах — совсем тишь да гладь». «Принял я это к сведению, — радуется точильщик, — и заездил на будущем челноке в позапрошлое». Получающийся контур времени напоминает не столько кольцо, сколько ленту Мебиуса, перемещаясь по которой ты возвращаешься к исходной точке развернутым в направлении, противоположном первоначальному. Теперь зима в саду моем стоит, Как пустота, забытая в сосуде.

А тот, забытый, на столе стоит. А стол, забытый, во саду стоит, Забытом у зимы на белом блюде, — выстраивает эту цепь автор в одном стихотворении из романа. Не случайно точильное колесо героя в самом начале книги разваливается, принимая на полу очертания буквы «ж», напоминающие о звуке, издаваемом этим колесом при работе.

Читатель, если он хочет понять, что же все-таки произошло в книге, вынужден постоянно возвращаться назад, к уже пройденному. При этом перспектива событий, открывающаяся из каждой точки текста, непрерывно смещается по мере изменения ракурса. Такой оптический эффект очевидным образом передает атмосферу книги, само название которой означает время сумерек. Именно в сумерках точильщик Илья принимает на замерзшей реке охотничью собаку за волка и вступает с ней в бой.

Эта схватка становится в одном из сюжетных сцеплений причиной его гибели от рук разъяренных егерей. Среди убийц Ильи Петрикеича — охотник и поэт Яков Ильич Паламахтеров, второй герой книги. Изысканно книжный слог поэта перемежается в романе диалектной речью точильщика.

Такой стилистический контраст был использован Сашей Соколовым еще в «Школе для дураков»: там основная часть повествования с ее бесконечно льющейся фразой оттенена главой «Теперь», состоящей из кратчайших новелл, написанных нарочито бедными предложениями. Во втором романе столкновение двух повествовательных пластов подчеркнуто поэтическими «Записками Запойного Охотника». Стихи охотника занимают в общей сложности приблизительно треть книги. В отличие от стихотворений Юрия Живаго произведения Якова Паламахтерова — не просто плоды вдохновения его создателя.

Это в полной мере лирика Запойного Охотника, неотделимая от его личности, сознания и образа жизни. Лирика эта совершенно не понятна вне прозаической части романа. Начинавший как поэт, Саша Соколов наделяет своего косноязычного персонажа недюжинным стихотворческим даром. Герой обладает феноменальным чутьем к звучанию слова: «Неклен. Наклюкался — клен Клен.

Оклемаешься — неклен. Сумерками ослеплен, медленной тлею облеплен». Способность точно следовать за движением языка сочетается с неумением с ним совладать.

Этот прием уже отчасти знаком нам по «Школе для дураков» с ее умственно отсталым рассказчиком. Преемственность между обеими книгами Саши Соколова проявляется порою в самых неожиданных деталях. Так, в ландшафте «Между собакой и волком» нетрудно угадать приметы местности первого романа: реку, пруд кладбище, железную дорогу. Однако весь пейзажный реквизит перемещен здесь из окрестностей большого города в глубь и в глушь России, в верховья Волги, носящей на страницах книги свое древнее название Итиль. Между тем во втором романе прямо поименованная Заитильщина. или Заволжье, служит лишь условным обозначением затерянного угла земли.

Конкретные исторические места здесь столь тщательно перепутаны, что приурочить описываемые события к какому-либо определенному отрезку нашего столетия оказывается невозможно. Важную роль играет в художественном мире Саши Соколова живопись Питера Брейгеля Старшего. Впервые описание картины «Охотники на снегу» возникает во второй главе романа, когда Яков Ильич Паламахтеров рассказывает о своем возвращении с охоты.

Затем этот пейзаж возникает в стихотворении «К незнакомому живописцу». Здесь вид, запечатленный Брейгелем, оказывается чуть приукрашенным изображением Городнища, — города нищих, поблизости от которого обитает Яков Ильич. Так получает свое объяснение яростная приверженность всех героев романа к катанию на коньках. Едва ли всем нынешним обитателям волжских берегов свойственна эта страсть, но она связана мощным пучком культурных ассоциаций с Нидерландами XVI века.

Да и самый сумеречный колорит книги несет на себе отблеск полотен Брейгеля. Связь с живописью Брейгеля романа «Между собакой и волком» не ограничивается «Охотниками на снегу». В романе оживают излюбленные герои Брейгеля: нищие уродцы, калеки и слепые.

Инвалиды у Саши Соколова, как, собственно, и у Брейгеля, менее всего взывают к чувствам милосердия и сострадания. Се жизнь: к инвалидному дому, пред коим зимою — каток, удод подошел и хромому, точней, одноногому гному, горбатому, слепонемому, единственный точит конек. Взгляни — и ступай себе мимо, чужая беда — не беда, тем паче что неутолимы печали фортуной гонимых, и если уж солнцем палимы, им ливень — как с гуся вода, — цинически философствует на некрасовские темы Яков Ильич Паламахтеров. Тема физического ущерба становится в романе еще одним воплощением Заитильщины.

Это край, где ничего не строится, не производится и лишь изредка чинится, а чаще ветшает, приходит в негодность, ломается и крадется. Оскудевание земли от Брейгеля до Паламахтерова напоминает о судьбе Божьего мира, постепенно погружающегося в полумрак. Яков Ильич, оказывающийся в одном из сюжетных вариантов потерянным сыном Ильи Петрикеича, по трагическому неведению убивает своего отца.

Погибшая Орина возвращается с того света в поисках суженого и высматривает его среди сображников и собутыльников, готовых радостно уйти в небытие, повинуясь жесту ее руки. Символическая вязь этой книги становится понятной только тогда, когда мы почувствуем, что перед нами литература, обращенная, как писал Набоков, «к тем тайным глубинам человеческой души, где проходят тени других миров, как тени безымянных и беззвучных кораблей».