Художественный анализ произведения «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева

Своеобразным откликом на николаевскую реакцию со стороны старшего поколения дворянской интеллигенции, со стороны одного из людей, близко стоявших к декабристскому движению, явилось напечатанное в «Телескопе» в 1836 г. «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева. В своей критической части оно прозвучало резким диссонансом по отношению к успокоительному и льстивому тону тогдашней реакционной печати, на все лады восхвалявшей мнимое благоденствие самодержавно-крепостнической России. Яркую и точную характеристику впечатления, произведенного «Философическим письмом», дал А. И. Герцен: оно «прогремело подобно выстрелу из пистолета глубокой ночью». Определяя значение этого выступления, Герцен пишет: «То был вызов, признак пробуждения; письмо разбило лед после 14 декабря.

Наконец пришел человек, с душой, переполненной скорбью; он наплел страшные слова, чтобы с похоронным красноречием, с гнетущим спокойствием сказать все, что за десять лет накопилось горького в сердце образованного русского». Но от писателя-революционера не укрылась и другая сторона чаадаевского «письма»: Герцен назвал его голосом из гроба, голосом из страны смерти и уничтожения.

Чаадаев выразительно сказал о мотивах, побудивших его выступить в печати: «Сдавленный жалкою, окружающею меня действительностью, я жажду подышать чистым воздухом, взглянуть на более ясное небо». «Философическое письмо» и явилось криком протеста против «жалкой действительности» последекабристского периода, против официальной идеологии, против правительственного курса, против «квасного патриотизма», против казенно-реакционной историографии. Но при сопоставлении «Философического письма» с идейными тенденциями, нашедшими выражение в деятельности таких передовых идеологов эпохи, как А. И. Герцен и В. Г. Белинский, отчетливо обнаруживается ложность концепции и программы Чаадаева.

Развивая свою философию истории, автор «Философического письма» ошибочно утверждал, будто русский народ остался в каком-то историческом одиночестве, не принадлежа ни к Западу, ни к Востоку. Чаадаев полагал, будто русский народ явился в мир «без наследства», не усвоил себе «ни одного из поучительных уроков минувшего», не воспользовался, в частности, идеями, которые развились у «наших западных братии». Чаадаеву казалось, будто русский народ не имеет собственной национальной традиции, лишен «развития собственного, самобытного», не породил «ни одной великой истины» и потому «не приобщил ни одной идеи к массе идей человечества». Все это было, конечно, глубоко несправедливо по отношению к России и ее трудному историческому развитию. Чаадаев не увидел ни героической истории русского народа, ни его богатейшей самобытной культуры. Сознавая общественно-политическую отсталость царской России, Чаадаев не сумел вскрыть подлинные причины этой отсталости.

Не менее ошибочной была и положительная программа Чаадаева. Он подверг ревизии политические убеждения своей молодости, сближавшие его когда-то с А. С. Пушкиным и декабристами. Идеи декабристов находят у него прямое осуждение: «Мы прошли просвещеннейшие страны света,- пишет он о заграничных походах 1813- 1814 гг.,- и что же принесли домой? Одни дурные понятия, гибельные заблуждения, которые отодвинули нас назад еще на пол столетие». Что же предлагает Чаадаев взамен революционной борьбы? Исходя из мысли, что все развитие Западной Европы совершилось под влиянием религии, точнее католицизма, Чаадаев предлагает «всеми возможными мерами» поднять, оживить религиозное сознание русского народа.

В последующих произведениях, в свое время не напечатанных,- новых «Философических письмах» (1829-1831) и «Апологии сумасшедшего» (1837) — Чаадаев смягчил резкость некоторых своих утверждений. Он признал, что «было преувеличением печалиться за судьбу нации, создавшей могучую натуру Петра, универсальный ум Ломоносова, грациозный гений Пушкина», и, отказавшись от исторического пессимизма, предрек русскому народу великую будущность.

Одним из первых, кто понял односторонность и несправедливость «Философического письма», был Пушкин. Поэт написал письмо другу своей юности (19 октября 1836 г.), в котором заявил, что он далеко не во всем согласен с Чаадаевым. Пушкин поддерживает автора «Философического письма» в его критике современности: «Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко». Но против исторической концепции Чаадаева Пушкин категорически возражает. Напоминая о ряде значительнейших событий и деятелей русской истории, подчеркивая ту огромную роль, которую сыграла Россия в спасении Западной Европы от монголо-татарского нашествия, Пушкин пишет: «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться». Ноты некоторого высокомерия по отношению к своей стране, прозвучавшие у Чаадаева, вызвали у Пушкина отповедь, проникнутую чувством сыновней любви к родине: «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал».