Художественный мир Цветаевой

Марина Цветаева принадлежит к тем художникам, чей вклад в мировую литературу еще предстоит оценить во всей полноте не только читателям, но и исследователям. Мощь творчества Марины Цветаевой, масштабность ее гениального дарования только начинает осознаваться по-настоящему. В наше время открылись широчайшие возможности для знакомства с ее творческим наследием.

В свет выходят все новые издания ее стихотворений и поэм, появляются публикации ее писем, дневниковых записей, воспоминаний о ней. В этой связи особо остро ставится проблема восприятия читателем творческого наследия Марины Цветаевой. Взяв от своих предшественников ответственное отношение к слову, поэт и от читателя ждет понимания высокой миссии слова. Цветаева убеждена, что не прихотью «изменчивой моды», не тщеславным желанием цитировать то, что «на устах у всех», должен определяться интерес к поэзии. «Чтение — прежде всего сотворчество», — так она определяет готовность к познанию, к трудной душевной работе. Марина Цветаева необычайно многогранна — самобытный поэт и неожиданный прозаик, оригинальный драматург и тонкий мемуарист, исследователь литературы и глубокий мыслитель.

Истоки такой творческой многоплановости, несомненно, в ее яркой индивидуальности. В статье «Искусство при свете совести» Цветаева пишет: «Большим поэтом может быть всякий — большой поэт. Для большого поэта достаточно большого поэтического дара. Для великого самого большого дара — мало, нужен равноценный дар личности: ума, души, воли и устремления этого целого к определенной цели, то есть устроение этой цели». Будучи поэтом от рождения, она была наделена необычайно пытливым гибким умом, неустанно осваивавшим все новые высоты, страстным, неуемным сердцем, неутолимой потребностью любить, жадным неугасимым интересом к жизни и к людям.

Цветаева вступала в литературу на рубеже XIX-XX веков — в драматическую переломную эпоху. Поэтов этого поколения единило ощущение трагизма того мира, в котором «уюта — нет. Покоя — нет».

И Марина Цветаева, как и героиня ее лирики, выходила навстречу всем стихиям настоящего и грядущего. В судьбах многих поэтов той эпохи отразилась трагедия расколотой истории России. Жизнь Марины Цветаевой будто вобрала в себя все варианты этих судеб. «Эхо мира» отобразилось на всей ее судьбе. В одном из своих стихотворений она символически обращается к грядущему: …Не прогневайся на просторечье Речей, — не советовала б пренебречь: То летописи огнестрельная речь. Цветаева стала терпеливым летописцем своей эпохи.

Она изначально проявила себя как уникальный поэт со своим, особым голосом. С детских лет Цветаева окунулась в мир античности, средневековья и русского эпоса. Нравственно-эстетическими ориентирами для нее были имена Гомера, Овидия Назона, Гете, Державина, Пушкина, Лермонтова, Тютчева. Многое Цветаева почерпнула у Некрасова, Фета, А. К. Толстого и старшего поколения серебряного века — К. Бальмонта, В. Брюсова, И. Анненского.

Первые поэтические шаги Цветаевой были сразу же замечены и оценены. Ее лирическая героиня — человек с необычайно утонченным видением и чувствованием красоты. Притягательны для нее и окружающий реальный мир, и отстраненный мир грез. Ей знакома как волнующая радость настоящего, так привлекательна и туманная «область преданий», будь то Предания истории или мечтания о том, что не сбылось. «Я жажду сразу — всех дорог!» — восклицает лирический герой Цветаевой, стремящийся «все понять и за всех пережить!». Цветаевская героиня дорожит каждым прожитым впечатлением.

Для поэта становится необычайно важным «остановить мгновенье», запечатлеть его. Она призывает: «Записывайте точнее! Нет ничего не важного!».

Затем она говорит: «Мои стихи — дневник, моя поэзия — поэзия собственных имен». Цветаева не разделяет «внешнее» от «внутреннего», видя во «внешнем» выражение и проявление внутренней сути. Позже, в 1930-е годы, вспоминая времена детства и юности, она напишет: «…Я хочу воскресить весь тот мир — чтобы все они не даром жили — и чтобы я не даром жила!» В этом Цветаева видит свой долг художника, продиктованный любовью. Любовь для Цветаевой всеобъемлюща.

Она открывает поэзию мира. Это «пожар в груди», та самая «единственная новость, которая всегда нова». Она раскрепощает, «расколдовывает». «Откуда такая нежность?» — восклицает героиня стихотворения 1916 года. Ключевым мотивом в любовной лирике Цветаевой становится мотив мотив «невстречи», «разминовения» родственных душ. «Не суждено, чтобы сильный с сильным / Соединились бы в мире сем…» ).

Это воспринимается поэтом как глобальная несправедливость, угрожающая миру неисчислимыми бедствиями. Трагического звучания достигает эта тема и в драмах «Ариадна» и «Федра» . Лишь поэзия противостоит неумолимому закону «разминовений» и расставаний. Наперекор земным расставаниям вдохновенное слово сохранит память о дорогом человеке: …Но — вдохновенный — Всем пророкочет голос мой крылатый — О том, что жили на земле когда-то Вы — столь забывчивый, сколь незабвенный! Убежденность в святости поэтического слова помогала Марине Цветаевой выстоять в жизненных испытаниях: Мое убежище от диких орд, Мой щит и панцирь, мой последний форт От злобы добрых и от злобы злых — Ты — в самых ребрах мне засевший стих! Для Цветаевой творчество — акт твоериня, противостоящий «бегу времени» и небытию. В стихотворении «Литературным прокурорам» присутствуют такие строки: Все таить, чтобы люди забыли Как растаявший снег и свечу?

Быть в грядущем лишь горсточкой пыли Под могильным крестом? Не хочу! … Для того я Все родное на суд отдаю, Чтобы молодость вечно хранила Беспокойную юность мою. Поэтический труд для Цветаевой становится служением, исполненным наивысшего смысла, озаренного неземным, божественным огнем: «Легкий огонь, над кудрями пляшущий, — / Дуновение — вдохновения!» Непрерывная душевная работа, творческое горение — признак истинности дарования художника. Цветаева удивительно точно находит образ-символ своего огня вдохновения: Птица-Феникс я, только в огне пою! Поддержите высокую жизнь мою!

Высоко горю — и горю дотла! И да будет вам ночь — светла! Художник противостоит косному миру духовного мещанства и прагматизма: «Он тот, кто смешивает карты,/ Обманывает вес и счет…». Его стезя «не предугадана календарем». Само творчество — это максимально сосредоточенная внутренняя работа. Цветаева так пишет об этом: Тише, хвала!

Дверью не хлопать, Слава! Стола Угол — и локоть. Сутолочь, стоп! Сердце, уймись!

Локоть — и лоб. Локоть — и мысль. Тот же мотив звучит и в цикле «Стол», ставшем своеобразной одой обычному письменному столу, который становится символом хранительной и созидательной силы творчества. Эта сила не позволяет душе поэта «ожесточиться, очерстветь». И она же дает ему возможность внутреннего совершенствования. Мой письменный верный стол!

Спасибо за то, что, ствол Отдав мне, чтоб стать — столом, Остался — живым стволом! Цветаевский поэт — воин и защитник, стоящий на страже подлинных ценностей. Он расплачивается за познание истины своим сердцем и жизнью. Поэт способен проникать в будущее с такой же свободой и легкостью, как в настоящее и прошлое. Пророческий дар, которым отмечена подлинная поэзия, в высшей степени присущ и самой Цветаевой. Об этом говорят строчки одного из стихотворений, написанные в 1918 году: Знаю все, что было, все, что будет, Знаю всю глухонемую тайну, Что на темном, на косноязычном Языке людском зовется — Жизнь.

Цветаева действительно могла провидеть — как в своей собственной судьбе, так и в судьбе близких и любимых людей. Одно из ее сбывшихся пророчеств — в стихотворении «Я с вызовом ношу его кольцо…» , посвященном мужу С. Я. Эфрону. В нем чувствуется гордость за другого человека, восхищение благородством его души и, в то же время, предчувствие его страшной судьбы.

Вскоре адресату на самом деле придется взойти «на плаху» и расплатиться жизнью за собственные идеалы и заблуждения, обретения и потери. Ряд стихотворений Марины Цветаевой посвящены ее дочери Ариадне . Вот пример небольшого стихотворения, напоминающего выразительную дневниковую запись, пронизанную ощущением покоя и умиротворенности: Девочка! — Царица бала!

Или схимница — Бог весть! — Сколько времени? — Светало. Кто-то мне ответил: — Шесть. Чтобы тихая в печали, Чтобы нежная росла, — Девочку мою встречали Ранние колокола. С детских лет Аля стала преданным товарищем матери, поддерживая ее в самые трудные минуты. «Мой тайный советник — дочь», — называет ее Цветаева в очерке «История одного посвящения» . В цикле «Але» ярко выражен мотив глубокого духовного родства матери и дочери — родства не только по крови, но и по внутренней сути.

Поэт обращается к шестилетней дочери как к своему ровеснику, в котором она с горькой радостью видит сходство с собой: «Не знаю, — где ты и где я. / Те ж песни и те же заботы. / Такие с тобою друзья! / Такие с тобою сироты!» «Две странницы», лишенные защиты и дома, тем не менее не чувствуют себя обделенными: И так хорошо нам вдвоем — Бездомным, бессонным и сирым… Две птицы: чуть встали — поем, Две странницы: кормимся миром. Чувство душевного родства всегда было для Цветаевой одним из самых важных, самых радостных. Однако ее жаждущая душевного тепла «душа, не знающая меры», с болью переживала любое столкновение с обыденностью и малодушием, свойственных объективному миру. Ее сердце принуждали страдать непонимание, невнимание, нечуткость.

С годами чувство одиночества, отчужденности лишь усиливалось. Тем дороже для Цветаевой было всякое проявление внимания и доброты. Ее героине довольно и малости — будь то «нежное имя», или «письма, чтоб ночью целовать». Она умеет быть благодарной за то светлое, что дарует ей жизнь, за каждую частичку тепла и сострадания. И это — единственное достояние ее страждущей души: И это все, что лестью и мольбой Я выпросила у счастливых.

И это все, что я возьму с собой В край целований молчаливых. Будучи не в силах вырваться из «людского циркового круга», в последние дни жизни Цветаева отчаянно металась по нему. Но не смогла и ушла. Навсегда.

Свою будущую судьбу она провидела еще в эмиграции: «Здесь я не нужна. Там я невозможна». Этот мучительный разрыв между «здесь» и «там» ей не удалось преодолеть.

Об этом Цветаева пророчески сказала еще в 1911 году: «Я слишком ясно поняла: / Ни здесь, ни там… Ни здесь, ни там…» Когда-то другой гений русской поэзии Сергей Есенин сказал: «…Большое видится на расстояньи». Сумеем ли мы, живущие уже в эпоху техногенного коллапса, понять цветаевский гений и услышать голос поэта?

Марина Цветаева верила, что ее диалог с читателем не прервется и «в нужный срок», который однажды настанет, ее слово отзовется в людских сердцах.