«Я и старуха…»

О рассказе М. Горького «Старуха Изергиль»

Придется покаяться: «Старуха Изергиль» как следует не перечитывалась с середины тех самых восьмидесятых, когда от молодого словесника еще настойчиво требовали «Песню о Буревестнике» трактовать как революционную прокламацию, а от пафосности цитат сводило скулы.

Перечитывать книги — это как в поговорке: нельзя в одну и ту же воду войти дважды. А кто перечитывает чаще, чем учитель литературы! Есть авторы, к которым возвращаешься естественно и охотно: их не переосмысливаешь, а «доосмысливаешь», и процесс этот бесконечен.

А есть те, за которыми тянется небезобидный шлейф идеологических и педагогических штампов, трактовок.

Вот и старуха Изергиль, может быть, один из самых экстравагантных персонажей русской литературы. В советские времена смысл образа этой героини нередко сводили к усеченному до ярко выраженной декларативности «в жизни всегда есть место подвигам», в постсоветское время перенесли акцент на моральные качества: эгоизм и равнодушие. Кроме того, традиционно акценты при анализе рассказа смещались с образа центрального персонажа и тесно связанного с ним образа рассказчика в сторону легендарных Ларры и Данко, противопоставление которых принято было понимать достаточно прямолинейно.

Спору нет, антитеза «Ларра-Данко» так задумана и реализована Горьким, что вряд ли допускает неоднозначность истолкования. Монументальные, скульптурные, что называется, вылепленные из целого куска герои композиционно и идеологически абсолютно контрастны, лишены полутонов, как черное и белое, смерть и жизнь, ненависть и любовь, зло и добро, дьявол и Бог. Однако цельный характер из них представляет собой только Данко.

Он весь — воплощение жертвенной любви. Минутное сомнение, негодование на людей мгновенно гаснет в его сердце, исполненном жалости к ним. Данко — «один из… людей». Иное дело Ларра: «…отец его не был человеком…» «А этот был человек», но «сверхчеловеческое» и «человеческое» в нем суть грани внутреннего конфликта, неразрешимого и потому трагичного.

Его отец некогда унес девушку в горы «и жил с нею там, как с женой», а сын «…убил… потому… что… оттолкнула она». Отец, «когда стал… слабеть, то поднялся в последний раз высоко в небо и, сложив крылья, тяжело упал оттуда на уступы гор, насмерть разбился о них…» Сын, ища смерти, поднял «потерянный кем-то в борьбе с ним нож, ударил себя им в грудь. Но сломался нож — точно в камень ударили им». Прекрасны могучие орлы, плавающие высоко в небе.

Ужасна Судьба человека, которому «нет… места среди людей».

Может быть, парадоксально, но будь Ларра более однозначен, Данко лишился бы значительной доли своей привлекательности. И оба они потеряли бы убедительность, не изобрази их Горький на фоне толпы. Интересно, что в обоих случаях те, кто противопоставлен легендарным героям, характеризуются как «могучее племя», «веселые, сильные и смелые люди».

Впрочем, люди как люди: проявления неординарности как в «отрицательном», так и в «положительном» смысле одинаково раздражают их. Вначале они жаждут расправы над Ларрой, перебирая известные им ужасные способы казни, и не находят «ничего настолько хорошего, чтобы понравилось всем». Есть среди них и «мудрые», способные придумать для Ларры такое наказание, что поражает своей жестокой справедливостью даже «силы небесные». А вот уже они, которые «только шли, шли, как стадо овец» за Данко, готовы вершить суд над тем, в ком было «мужество вести».

Нашелся и «осторожный», растоптавший «гордое сердце»: как бы чего не вышло.

История старухи, помещенная между двумя легендами, провоцирует на сопоставление самой героини и персонажей ее «сказок». Однако связь не настолько прямая, как может показаться. Любопытно, но Изергиль быстрее узнает в тени, падавшей от клочка облака, Ларру, чем ее юный собеседник: «Ты слеп больше меня, старухи. Смотри — вон, темный, бежит степью». В конце же сказки о Ларре в возвышенном, угрожающе-осуждающем тоне рассказчицы слушатель подмечает «боязливую, рабскую ноту».

Почти суеверный ужас вызывает у старухи судьба того, кто был поражен за гордость. Искры в степи от сердца Данко, напротив, видит не Изергиль, а рассказчик .

Именно «молодому и сильному» и всем, кому предстоит жить и «делать подвиги», важно помнить о сердце, «которое однажды вспыхнуло огнем».

Вопрос о том, куда подевались сильные и красивые люди, — вот идеологический центр рассказа, если угодно, его «контрапункт». Граница между легендарными и реальными людьми в сюжете о самой героине размывается; возлюбленные Изергиль и та, «которую они целовали», воспринимаются как принадлежность минувшего, в которое надо «смотреть зорко», ибо «теперь вот нет ничего такого: ни дел, ни людей, ни сказок таких, как в старину». Иными словами, богатыри не вы.

Здесь вступает в свои права романтическая поэтика. Временные ориентиры намеренно или непроизвольно деконкретизируются автором. Из исторического вычленяется героическое, укрупняется, лишается причинно-следственных связей. Гуцулы , которые нападают на румын, война «с турками за греков», бунт поляков с русскими приобретают статус не исторических лиц и событий, а фактов биографии, ярких поступков возлюбленных Изергиль, превратившихся или превращающихся, как она, в «тени».

Любить подвиги, и уметь их сделать, и находить, где это можно, — значит оставить в жизни после себя свою «тень», в отличие от тех людей, кого жизнь пожирает «бесследно». В этом смысле и «тень» Ларры приобретает позитивный смысловой оттенок: она служит напоминанием о том, «что может сделать Бог с человеком за гордость».

А что же сама Изергиль? Это персонаж, в каком-то смысле типологически близкий своевольной Земфире, пламенной Кармен. И все же разница принципиальна: Изергиль — старуха, чьи «сухие, потрескавшиеся губы, заостренный подбородок с седыми волосами на нем и сморщенный нос, загнутый, словно клюв совы», то ли отталкивают, то ли как-то по-особому привлекают. Горький предваряет развернутым портретным описанием рассказ Изергиль о ее молодости, о том, «сколько поцелуев взяла и дала» она своим возлюбленным.

Характерные портретные детали имели место и ранее: «дрожащая рука с кривыми пальцами», «скрипучий голос». Теперь же голос становится «хрустящим», а описание лица и фигуры не просто отражает естественную старость, но как будто позволяет заглянуть за ту черту, к которой подошла старая женщина и которую давно перешагнули те, кого она любила. «…При каждом движении старой Изергиль можно было ждать, что сухая эта кожа разорвется вся, развалится кусками и передо мной встанет голый скелет с тусклыми черными глазами», — рассказчик слышит «преданья старины глубокой», и «древность» самой старухи в контрасте с рассказом о том времени, когда она, «как солнечный луч, живая была», помогает ощутить дух «мятежной жизни» под аккомпанемент «мятежного шума» морских волн.

Широко известна трактовка: Ларра — жизнь для себя и без людей, Данко — с людьми и для людей, Изергиль — с людьми и для себя. Эта формула привлекает своей симметрией и простотой. Однако стоит ли соглашаться с ней, особенно если уйти от прямолинейности в толковании «эгоистичности» героини ?

Есть точное наблюдение: не столько красоту души, сколько красоту поступка демонстрируют герои раннего Горького. В заданной автором системе координат оценке и осмыслению подлежит не столько морально-нравственный смысл поведения Изергиль, сколько сила ее чувств, решительность действий. Когда старуха говорит о своей «жадной жизни», на которую «хватило крови», пейзажный фон окрашен в соответствующие тона: «Луна взошла. Ее диск был велик, кроваво-красен, она казалась вышедшей из недр этой степи, которая на своем веку так много поглотила человеческого мяса и выпила крови, отчего, наверное, стала такой жирной и щедрой». Характерная метафоризация портретных и пейзажных описаний определенно указывает на те особенности поэтики и философии раннего Горького, которые связаны с романтической установкой на героическое, с пафосом безграничной свободы.

Нечто «роковое», что сближает Изергиль со всеми «инфернальницами» русской литературы, изображено Горьким как почти запредельное «своеволие» . В то же время не раз отмечено автором, что Изергиль испытывает горечь утраты и чувство вины .

Творя образ на грани жизненной достоверности, Горький не придает характеру Изергиль индивидуальных человеческих черт, лишает оттенков, полутонов. Ее «женственная» ипостась, равно как и все остальные, подчиняется ауре сильной личности. Традиционно женское, домашнее презрительно или равнодушно отвергается ею: «Но скучно стало… — все женщины, женщины…

Целый день едят, спят и болтают глупые речи… Или ругаются, квохчут, как курицы». И к концу рассказа: «Был у меня муж, молдаванин; умер с год тому времени».

Любовь, страсть — единственная сфера, где реализует себя героиня как женщина, и круг ее поступков и переживаний своеобразно логически завершен в своих крайностях: от легкомысленного «но он уж мне не нравился тогда» до «…он смеялся надо мной, а я это знала и я все-таки любовалась им» . Здесь есть и своеобразная кульминация гордыни , и апофеоз самоуничижения .

Сюжет строится так, что кульминацией рассказа старухи становится история о том, как Изергиль спасает жизнь тому, кого любила и кто ее разлюбил и бросил. Эта рискованная «последняя игра» стоит азартной и самолюбивой женщине дорого. Мужественно и дерзко поступает она, когда, притворившись хромой нищей, завязав лицо, уговаривает часового, охраняющего пленников, разрешить ей повидаться с «сыном»: «Ты ведь тоже чей-нибудь сын, да? Так вот посмотри на меня — у меня есть такой же, как ты, и вон он где! Дай мне посмотреть на него, может, он умрет скоро… и, может, тебя завтра убьют… будет плакать твоя мать о тебе?

И ведь тяжко будет тебе умереть, не взглянув на нее?..» Интересно, что интонация в голосе Изергиль не фальшивая, не наигранная. Символика «материнства», готовность к полной самоотдаче гармонизирует образ, уравновешивает его «эгоистическое» начало.

Почти на правах лейтмотива звучит в рассказе старухи Изергиль слово «скучно». В том, как она понимает жизнь и любовь, не может быть места привычке, рутине, однообразию, притворству. И это отнюдь не абсолютизация чувственного начала, скорее, некий идейный максимализм.

Основная функция героини — роль рассказчика-посредника — универсальна. Она не исчерпывается нравоучительным противопоставлением «неправильного» и «правильного» понимания того, что такое истинная гордость. Тем более не ограничивается близостью Изергиль стихии жизни, страсти, природы, музыки и ее упреками тем, которые «родятся стариками». Ее образ символически соединяет не только легендарное и реальное, прошлое и настоящее, но и молодость и старость: «Любят они меня. Много я рассказываю им разного.

Им это надо. Еще молодые все… И мне хорошо с ними».

Горьковский герой-повествователь — из «русских», человек «молодой и сильный», своим неожиданно бережным отношением к старухе в финале рассказа вносит отчетливую ноту благодарности и какой-то особенной близости: «Я прикрыл ее старое тело и сам лег на землю около нее».

В предисловии к одному из изданий рассказа можно прочитать, что в «Старухе Изергиль» «Горький прославляет коллективизм». Не стоит впадать и в какую-либо другую крайность. Авторский идеал молодого Горького вряд ли может быть по прочтении «Старухи Изергиль» выявлен строго аналитически, при помощи соотнесения персонажей.

Его возможно свести к некой формуле, но обязательно какая-то грань ускользнет.