Юный Лермонтов — поэт-романтик

Для Белинского Лермонтов как автор книги стихотворений, вышедшей в 1840 году и содержавшей плоды его зрелого творчества, был «поэтом мысли». А черты поэта мысли есть уже и в стихах 1829-1830 годов: это — размышления на очень важные темы (как та же тема крепостничества, как тема Наполеона, тема демона, как вопрос об участи молодого поколения в николаевской России или о судьбе декабристов, как проблема конфликта между религией и живой человеческой страстью), и это размышления, очень серьезные по тону.

В некоторых из этих размышлений поражает та прямота, прямолинейность, с которой Лермонтов называет вещи своими именами, говоря о рабстве, о борьбе за свободу, о предстоящей гибели тирана. Правда, юный поэт писал для себя, не думая о печати, а в обстановке дома Арсеньевой считал себя, может быть, относительно защищенным, хотя и прибегал, например, в «Жалобах турка» — к условной и очень прозрачной маскировке (значит, все же помнил об опасности). Как бы то ни было? в условиях длительного последекабрьского террора и торжества победившей реакции это была чрезвычайная смелость, свидетельствующая о страстности протеста и о самостоятельности убеждений (столь неприкрыто выражали свои мысли и чаяния декабристы лишь в агитационных стихах, рассчитанных на солдатскую аудиторию, а Пушкин в оде «Вольность», в послании к Чаадаеву или в обращении к сосланным декабристам, все — в произведениях, обреченных оставаться ненапечатанными). К числу самых сильных в этом отношении строк принадлежит «Предсказание» 1830 года, в котором поэт рисует картину крестьянской революции в стране:

Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет; Забудет чернь к ним прежнюю любовь, И пища многих будет смерть и кровь…

Зачем же сотворил меня?

Высокому накалу мысли и страсти в поэзии Лермонтова начала 1830-х годов, выбору образов, воплощающих важнейшие понятия духовного мира человека, соответствуют и вся патетичность стиля, огромный темперамент поэтического выражения. Молодой Лермонтов как революционно настроенный и революционно мыслящий романтик является наследником поэзии декабристов и Байрона, воспринятого сквозь южные поэмы Пушкина и другие байронические поэмы, а потом по-новому узнанного уже в оригинале. Что касается русских предшественников, то Лермонтов далеко уходит от них вперед, по-новому сочетая личное и общественное, «гражданское», создавая новый для русской литературы образ лирического «я» поэта, отмеченный и небывалым до сих пор трагическим пафосом и темпераментом. Лермонтов, в сущности, является первым в русской литературе всецело трагическим поэтом: ведь именно он с такой страстью и силой преломил в своем творчестве впечатления от одной из самых мрачных эпох в истории России.

В этом смысле Лермонтов 1830-х годов уже противостоит предыдущей литературе во всех ее течениях и разветвлениях — и карамзинистской элегии, и анакреонтике Батюшкова и молодого Пушкина, и меланхолической резиньяции Жуковского и чистой гражданственности поэтов-декабристов, и философской лирике любомудров и многочисленным разновидностям байронической поэмы. Наиболее родственный Лермонтову современный поэт — Полежаев — при всей подлинности трагизма его поэзии уступал ему и в идейной глубине и в широте масштаба. «Трагическая судьба Полежаева была современникам хорошо известна(…) Это обеспечило лирическому герою Полежаева и политическую значительность и необычайную силу эмоционального воздействия. Но в то же время биографическая расшифровка как бы суживала смысл иоле-жаевского протеста. И Лермонтов в дальнейшем своем развитии далеко отошел от субъективно эмоциональной поэзии Полежаева».

Действительно, у Полежаева есть стихотворения, в которых поэт не только сомневается в благости божьей, но прямо обвиняет провидение в несправедливости и жестокости к людям — почти как Лермонтов в «Азраиле», бросает вызов судьбе. И это сильнейшее, что написал Полежаев. Но такие стихи перемежаются у него другими, где поэт, измученный поистине страшными обстоятельствами своей жизни, своей мученической участи, изливает скорбные чувства гораздо более личного характера, а порой, надеясь и на некий просвет, готов смириться. Вот почему, при всем своем трагизме, творчество Полежаева оказывается далеким от той цельности, той полной внутренней бескомпромиссности, какая царит в поэзии Лермонтова. Трагизм у Лермонтова — плод мировоззрения, выработавшегося в ответ на все, что его окружало в жизни его времени; это вполне осознанное (не невольное, не бессознательное) избранничество, и весь дальнейший путь поэта, короткий и блистательный, служит как бы реальным фактическим подтверждением глубинного трагизма творчества, получившего такую силу патетического звучания и ; для современников и для потомков.