Жизнь и творчество В. В. Набокова

Пожалуй, никто из русских писателей XX века не рос в такой роскоши, в таком комфорте и с таким ощущением значительности своей семьи, с ощущением своей несомненной принадлежности к элите. Отец будущего писателя В. В. Набоков — крупный чиновник и государственный деятель , человек богатый и культурный, англоман. Владимир-младший сначала выучился по-английски, а уж потом по-русски. У Набоковых собственный, розового гранита трехэтажный особняк в самом центре Петербурга, на Большой Морской, имение на реке Оредеж в шестидесяти верстах от столицы.

У семьи два автомобиля: по тем временам случай редчайший; в одном из лимузинов мальчика ежедневно возят в Тенишевское училище — самое дорогостоящее. Но не самое элитарное; здесь, в отличие от лицея, не было сословных преград. О своем золотом детстве, о блестящем отце, о счастливых днях в предреволюционном Петербурге и на даче Набоков писал много и с большой любовью. Перепад к последующей эмигрантской жизни оказался очень резким. В отличие от основной массы русских беженцев Набоков хорошо знал язык, имел престижное западное образование.

Но кембриджский диплом ничего не давал в смысле жизненного устройства. Да и сам Набоков уже не хотел для себя никакой другой карьеры, кроме писательской. Приходилось перебиваться случайными заработками, не литературными, разумеется, а скорее относящимися к «сфере обслуживания», если так можно назвать наемного партнера для богатых и неумелых теннисистов.

Набоков не голодал, но, как свидетельствует мемуарист, «аккуратно подстригал бахрому на брюках». В любом случае это унизительно, а для недавнего юного сноба из Тенишевского училища — втройне. Набоков был очень самолюбив и никогда не «плакался в жилетку». О второсортности русских эмигрантов в западной жизни он писал с легкой иронией, но да не обманет она чуткого чита* теля: «Оглядываясь на эти годы вольного зарубежья, я вижу себя и тысячи других русских людей ведущими несколько странную, но не лишенную приятности жизнь в вещественной нищете и духовной неге, среди не играющих ровно никакой роли призрачных иностранцев, в чьих городах нам, изгнанникам, доводилось физически существовать.

Туземцы эти были как прозрачные, плоские фигуры из целлофана, и хотя мы пользовались их постройками, изобретениями, огородами, виноградниками, местами увеселения и т. д., между ними и нами не было и подобия тех человеческих отношений, которые у большинства эмигрантов были между собой». Известно, что русские вызывали усмешки западноевропейцев и некоторыми особенностями своего быта и поведения, манерой носить брюки и бесконечными спорами о смысле жизни. Для Набокова, англизированного с пеленок, джентльмена, кембриджского питомца, была невыносима мысль, что в глазах Европы и он — он! — относится к толпе возбужденных и расхристанных личностей с распахнутой душой, а часто и с не застегнутой ширинкой… Набоков как бы сознательно все дальше и дальше отходил от гуманизма, столь свойственного русской литературе, отдавая холодной эстетике, формотворчеству, доходящему до трюкачества, явное предпочтение перед этикой.

Это не прошло незамеченным даже в узком кругу людей, любивших его. Эмигрантская писательница Зинаида Шаховская пишет, что уже тогда ее кое-что тревожило в его творчестве, при том что она чувствовала и предчувствовала, какое место займет Набоков в мировой литературе. Ее беспокоили «все нарастающая надменность по отношению к читателю, но главное — его намечающаяся бездуховность». Подобных оценок было много. Талантливым пустоплясом назвал Набокова в те годы Куприн.

А Бунин сказал о нем: «Чудовище! Но какой писатель!» Его однокашник Олег Волков дал Набокову такую оценку: «Я не отнимаю у него ни таланта , ни мастерства чисто литературного. Набоков — виртуоз русского языка, его эпитеты удивительно точны. Но прочтите от начала до конца любую его вещь — и почувствуете абсолютную сухость этого человека. У него нет сочувствия ни к кому».

Перечисленные недостатки сделали Набокова одним из столпов модернизма; рядом с ним Джойс, Кафка, Пруст. Слава Набокова всемирна. Модернизм для него явился единственным выходом из его странного и страшного положения: сама собой разумеющаяся невозможность жить на Родине, комплекс «сына того самого Набокова», отрезавший его от большинства эмиграции, чуждость для русских из-за «европеизма», чуждость для европейцев из-за «русскости».

Неудивительно, что при такой беспочвенности и «бессредности», при существовании среди «призрачных туземцев» для Набокова твердой реальностью стало само слово, сам язык. Он сам создал себе среду обитания и приспособил ее для жизни — совсем как Робинзон, только не на пустынном острове, а в человеческом муравейнике, обитателей которого он силой своего воображения превратил в призраки. И уж коли он мог назвать реальных немцев и французов «призрачными нациями», то в своих книгах, в мирах, созданных единственно воображением, он мог творить любые чудеса. В реальной жизни ему не на что было опереться, его отталкивали — ищи пятый угол.

И он поселился в этом пятом углу. Оттуда он смеялся над своими обидчиками, дразнил их, мистифицировал, дурил, разыгрывал: всего этого полно в его книгах. При всем глубоком уважении к Олегу Волкову нельзя согласиться, что в любой вещи Набокова чувствуется сухость автора и равнодушие к людям. Не чувствуется этого в таких вещах, как «Машенька», «Дар», «Другие берега», «Пнин», «Истинная жизнь Себастьяна Найта», и, конечно, в «Подвиге» — романе о нестерпимой муке ностальгии. «Я всегда думал, что одно из самых чистых чувств — это чувство изгнанника, оплакивающего землю, где родился. Я желал бы показать, как изо всех сил напрягает он память в бесконечных усилиях сохранить живыми и яркими картины былого: холмы, что запомнились голубыми, и благословенные дороги, и зайцев на пашне, и живую изгородь, в которую вплелась неофициальная роза, и колокольню вдали, и колокольчики под ногами…» О нет, это говорит не застегнутый на все пуговицы Набоков, это говорит герой романа «Истинная жизнь Себастьяна Найта».

Набоков написал этот роман в 1938 году, еще в Париже, на английском языке, там он и был издан в 1941 году. Особый пример набоковского насмешничанья над публикой — это знаменитая «Лолита», написанная в 1955 году. «Лолита» насмешничает над всей пошлостью американского общества потребления и над неисчислимыми бульварными романами Америки. Нет сомнений в том, что ее никак нельзя отнести к пошлым романчикам.

Эта книга решила материальные проблемы Набокова, и он немедленно бросил службу и уехал в Швейцарию, где в пансионе провел остаток жизни. Набоков был и поэтом. Он ведь и начинал как поэт — еще в России. В 1923 году в Берлине он издал два сборника стихов, которые потом скупал и уничтожал. Следующий сборник он выпустил лишь в 1959, но именно в этом промежутке и были созданы основные набоковские стихи.

Они печатались «вроссыпь» во многих журналах и газетах русского зарубежья, значительная часть осталась неопубликованной. Однако все, что автор считал нужным отдать читателю, он отдал; много черновиков и неудачных, по его мнению, вариантов уничтожил. Набокова-поэта следует оценивать поэтическими мерками. Эмигрант Глеб Струве попрекал раннего Набокова сусальным патриотизмом его стихов, сентиментальной тоской по Родине и березкам. Двадцатилетний беженец попадает в Париж, наполненный культурными ценностями, в тепло и комфорт, в полную безопасность наконец,- и о чем же он пишет? …

Тень за тенью бежит — не догонит вдоль по стенке… Лежи, не ворчи. Стонет ветер?

И пусть себе стонет… Иль тебе не тепло на печи? Ночь лихая… Тоска избяная… Что ж не спится?

Иль ветра боюсь? Это — Русь, а не вьюга степная! Это корчится черная Русь! Ах, как воет, как бьется — кликуша!

Коли можешь — пойди и спаси! А тебе-то что? Полно, не слушай… Обойдемся и так, без Руси!..

Зинаида Шаховская считала, что в этом стихотворении «юноша предчувствует старого американского Набокова и, слыша, как «корчится черная Русь от боли, любви, от отчаянья от нее отрекается». Но здесь есть все — любовь, боль, отчаяние; отречения — нет. Не кто иной, как «американский Набоков», написал в 1942 году, в разгар войны: Далеко до лугов, где ребенком я плакал, упустив Аполлона, и дальше еще до еловой аллеи с полосками мрака, меж которыми полдень сквозил горячо. Но воздушный мостом мое слово изогнуто через мир, и чредой спицевидных теней без конца по нему прохожу я инкогнито в полыхающий сумрак Отчизны моей. Здесь в одной строфе блистательно решена задача возвращения в Россию…

Немало написано о том, что Набоков — гражданин мира, что неважно, где жить, важно талантливо писать, а «вздыхать о березках» вовсе не обязательно. Но думается, что на весах истины всегда перевесит поэтическая строка. Поэзия от века изначально искренна, неподдельна, правдива.