Анализ поэмы Лермонтова «Исповедь»

В поэме «Исповедь», которая стала исходной для позднейших поэм — «Боярина Орши» и «Мцыри», те же мотивы наказуемости любви на небе (и главным образом на земле!) выражены сильнее и ярче. Молодой отшельник, приговоренный за любовь к казни, ни в чем не раскаивается, ибо земная любовь превыше всего, она ни с чем не сравнима, и закон любви, и только закон любви, является полным властелином человеческого сердца. Здесь, в этой поэме, идеи атеизма нашли свое откровенное и обнаженное выражение. С удивительной проникновенностью в сущность религии Лермонтов в неправом суде божественном видит людскую неправду, ищущую высшей санкции для своего оправдания. Суровость и бесчеловечность закона божества есть суровость законов людских, еще не ставших человеческими. Монах, именем бога обвиненный в преступлении, не видит в приговоре ничего божественного.

Он оправданья не искал; Он знал людей и знал закон… И ничего от них не ждал. …»Не говори, что божий суд Определяет мне конец. Все люди, люди, мой отец…» «Пусть монастырский ваш закон Рукою неба утвержден; Но в этом сердце есть другой, Ему не менее святой; Он оправдал меня — один Он сердца полный властелин…» Я о спасенье не молюсь, Небес и ада не боюсь… И если б рай передо мной Открыт был властью неземной, Клянусь, я, прежде чем вступил, У врат священных бы спросил, Найду ли там, среди святых, Погибший рай надежд моих? Нет, перестань, не возражай… Что без нее земля и рай?

Никогда до Лермонтова русская литература так смело, с такой пылкостью и проникновенной мудростью не говорила о призрачности религии и божества. Никогда раньше человеческое достоинство не распрямлялось во весь исполинский рост свой, и никогда прежде любовь не заявляла о себе с такой силой и таким благородством! В поэме Лермонтова воочию видишь поднимающегося, плечи расправляющего раба, срывающего с себя цепи религии и рабства. Поистине: долой вашу любовь, долой вашу религию, долой ваш строй…

Мотивы этой поэмы, вошедшие в нее в составе такой крепости и красоты, мы встречаем во всей лирике Лермонтова. Они зачастую дают русский комментарий к этой «испанской» поэме, дополняют и проясняют ее, как, впрочем, и она, в свою очередь, дополняет и завершает лирику великого поэта. Идея могучей лермонтовской поэмы родилась в его лирике, интимной и, казалось бы, частной. Лермонтовское субъективное всегда выходит на просторы широких эпических обобщений, не лишаясь при этом силы гнева и пламени страсти его могучей натуры. Эпос Лермонтова неспокоен, лиричен, а его лирика эпична масштабами чувств, — образы ее грандиозны (океан — любимое лермонтовское уподобление), но никогда они не лишают реальности очертаний человеческой личности. Это относится и к зрелому творчеству, а, читая юношеские стихи поэта, мы присутствуем при зарождении этого единства.

Подобно герою поэмы «Исповедь», который в небесном видит только земное, не боится ада и «вечности», герой лермонтовской лирики тоже ни о чем не желает просить небо. Разорванные, противопоставленные друг другу в истории мышления небо и землю он зачастую меняет местами, а порой воссоединяет. К тому открытию в истории философии, которое связано с именем Фейербаха, — материалистическое объяснение единого процесса обожествления человека и очеловечивания божества (я возвышаю антропологию до теологии и тем снижаю теологию до антропологии, говорил великий философ),- стремился и философский гений Лермонтова, он стоял на пути к этому открытию, о чем говорит вся образная система его поэзии. И если бы Лермонтов писал философские трактаты, он должен бы мысли и чувства своей поэзии формулировать в духе «Сущности христианства». Лермонтов погиб за год до выхода «Сущности христианства» Фейербаха. Он мог быть читателем этой великой книги века, не оборви предательская пуля так рано его жизнь. И если бы так было — ни одна истина, найденная немецким мыслителем, не поразила бы русского поэта своей новизной и откровением. И знаменателен тот факт, что русская философия в лине Герцена и Белинского восприняла идеи Фейербаха органично и полно, как собственное свое достояние. Смеем утверждать, что этим путем шел и Лермонтов.

Подобно герою «Исповеди», лирический лермонтовский герой ни о чем не просит небо. Это постоянный мотив его юношеских стихотворений, в которых зародилось все. Причем его «не желал» звучит порою неожиданным рефреном в лирическом этюде, появляясь без внешней необходимости, — настолько он постоянен и верен и настолько сильна его внутренняя философская и эмоциональная необходимость, которая начинает управлять и безраздельно господствовать в лирике, во всех ее элементах. И вот стихотворение об «одном люблю» любимой, которым «все в новый блеск оделось», вдруг заканчивается словами: «Но просить он неба не желал». И этот конец раскрывает вторую (а может быть, и первую) тему поэта, неотступно преследующую его, сопряженную со всем, о чем бы он ни писал: я не унижусь. Называйте это гордостью, демонизмом или человеческим достоинством, возведенным в высшую степень сущего, — ошибки не будет.

Он не желает просить небо… В философии (в поэзии!) Лермонтова — это, возможно, самый сложный мотив, он сопричастен с основами его миросозерцания, он живет во всем, и не потому ли с такой настойчивостью он прорывается всюду… Не желает просить небо… Здесь провозглашение и «власти земли», и бессилия неба, и утверждение мысли о «божестве» как носителе злого начала, не любящего людей, и нежелание признать какую бы то ни было высшую власть над собой, над человеком; и низведение неба на землю, а равно и возвышение счастья земли в степень единственно человеческого счастья, перед которым все другое становится призрачным, недействительным. Небо свершает чудеса не для нас с тобой, — скажет поэт в стихотворении «Вечер», — не для меня,

…которому твой взгляд Дороже будет до конца Небесных всех наград.

И эта лермонтовская философия земли есть философия хозяина земли, ее обладателя: философия человека, в конце концов ответственного за счастье на земле.

Что во власти у нас, то приятнее нам. Реальная, действительная натура Лермонтова была действенной натурой, и его философия земли была философией действия. Возвеличивая земное до небесного и ставя божество любви превыше всего, Лермонтов порой не только не отдает ему никаких привилегий перед небожителями, а по чести и совести считает одно достойным другого. И это бывает тогда, когда «земное божество» порабощает его, делает несчастным, лишает надежды на будущее, — тогда земное «божество» достойно своей тени и отголоска — своего небесного, двойника.