Авиация

Самуил Яковлевич Маршак Перед одним из полетов к авиатору подошли три дамы: пожилая брюнетка, молодая шатенка и юная блондинка. Пожилая брюнетка сказала: — Ах, не летайте сегодня. Сегодня вы непременно разобьетесь. Такое уж у меня предчувствие… Авиатор сухо ответил: — Благодарю вас за ваше предупреждение или…

Пожелание. Но летать буду. Авиаторы ужасно упрямый народ — и дам не слушаются.

Другая дама — молодая шатенка вручила авиатору десяток апельсинов и сказала: — Когда вы будете на высоте трех километров над Землей, очистите один апельсин и бросьте мне половинку. Нам обоим будет сладко: вам где-то под облаками, мне — на земле. Как будто между нами не было никакого расстояния! Авиатор ответил: — Апельсин — это можно… Точно так же, как ответил бы: — Пиренеи — это можно.

Странный народ — господа авиаторы. Третья дама, юная блондинка, как третья из сестер а сказке, высказала самое скромное желание: — Покатайте меня, господин ави Две предыдущие дамы даже не дали авиатору ответить ей, — Душечка, — сказали они юной девице, — в вашем возрасте мы не летали. Благовоспитанные барышни вообще не летают. И, наконец, это чудовищно опасно. Каждый день мы узнаем о новых, вольных и невольных жертвах авиации.

Люди, которые могут быть полезны обществу, семье, близким, не имеют никакого права летать. Летать — это ужасный Эгоизм. Но категорические афоризмы дам только раззадорили молодую девицу, и она промолвила решительно: — Я буду летать! И добавила вкрадчиво: — Если только monsieur согласится взять меня с собой. Обе дамы с негодованием умолкли.

Наступила пауза. Наконец авиатор пробормотал, улыбаясь: — Пожалуйста, барышня. Садитесь. Дамы злорадно поглядели на юную девицу. Она стояла у самого аппарата и с ужасом рассматривала эту штуку, которая вблизи не похожа ни на стрекозу, ни на птицу. Нисколько не изящна, и вовсе, как это говорится, «неустойчива»… Наоборот, даже на земле машина чуть-чуть пошатывалась.

Юная девица вспомнила, как это ужасно падать с высоты даже во сне. Захватывает дыханье, нельзя крикнуть, и сердце вырывается из грудной клетки. С одной стороны, пережить этот ужас во сне даже приятно: просыпаешься на мягкой постели, у себя дома, как ни в чем не бывало… Но с другой стороны, о таком подвиге в сновидениях в газетах не напишут и подруги изумляться не будут. Другое дело — наяву…

К тому же известно, что умереть в юности замечательно, приятно! Она стояла у крылатого эшафота и мысленно молила воздушного палача о пощаде. Но авиаторы — народ тугой на соображение, и нечуткий авиатор продолжал улыбаться и бормотать: — Пожалуйста, барышня. Садитесь. Милая блондинка наконец нашла исход из столь затруднительного положения и, кокетливо улыбнувшись, сказала авиатору: — Хорошо.

Я поеду с вами. Только ведь страшно!… Нельзя ли под хлороформом? Дамы в ту же минуту изменили свое отношение к милой барышне. Они добродушно засмеялись и потрепали ее по щеке: — Как она наивна! Как мила в своей наивности!… Но просвещенное внимание дам привлекла между тем особа, одетая довольно скромно и стоявшая в группе людей шоферского вида.

— Жена авиатора! — шепнул кто-то нашим дамам. — Жена авиатора! Ах, как это интересно! Обеим дамам вспомнилось что-то другое в том же роде.

Кажется, кинематографическая мелодрама под названием «Жена моряка» или «Жена контрабандиста». Обе дамы захотели быть немедленно представленными «жене авиатора». — Душечка!

— обратились они к скромной даме, — ведь это ужасно быть женой авиатора? Конечно, отчасти и интересно: популярность, сочувствие общества… Взор, устремленный в высоту, вслед парящему супругу! Супруг, возвращающийся к вам из чистых небесных сфер, как орел к своей орлице, как голубь к своей горлице!… Это не только интересно, — это бесконечно увлекательно и заманчиво!

Но с другой стороны, подумайте: вы не сегодня-завтра — вдова. Вы не знаете, какой из поцелуев вашего мужа окажется прощальным. Лаская своего мальчика или свою девочку, вы не знаете: ласкаете ли вы сына (или дочь) своего мужа или бедную сироту?… Нет, вы подумайте: сколько шансов имеется за гибель! Разбился Мациевич, погибли Матыевич-Мацеевич, Смит; во Франции — Шавез, Монис, Берто. Положим, последние двое были только невольными жертвами авиации.

Тем большая опасность грозит самому авиатору!… Давно ли вы замужем? Есть ли у вас дети? Вот что, милочка: у меня сегодня мрачное предчувствие… Я уж говорила вашему мужу, но мужчины, а в особенности авиаторы, так мало уделяют нашим словам внимания. Но вы должны пойти к нему и запретить ему летать. Жена авиатора только промолвила: — Что я могу поделать!

Он сам знает. Полеты — это его жизнь, его душа.

— Но у меня предчувствие! — зловеще прошипела дама. — Благодарю вас, но я давно уже перестала верить в предчувствия. Все это — дело случая, — Я предупреждаю вас, пока не поздно. — Merci {Спасибо (франц.).}. — Какая бесчувственность!

Какая жестокость! — пробормотала дама, отходя от «жены авиатора». Невдали произошел переполох. Авиатор быстро спускался — казалось, падал — и притом над самыми трибунами. Но паника длилась недолго: аппарат опять пошел в высоту. — Сегодня бог нас спас, — говорил в толпе кто-то, почтенный, но перепуганный до крайности. — В другой раз я ни за что не пойду на полеты.

В конце концов не стоит… Надоело. Летают как летают.

А от опасности не убережешься. Уж если во Франции министров кромсать стали, то нам, простым смертным, и совсем беды не миновать. — Да, но толпу удержать трудно: падка на зрелища.

Надо только оградить ее безопасность какими-нибудь законами. Позволить, что ли, авиаторам летать только над морем, да над Пиренейскими и Апеннинскими ущельями. Пусть лучше один человек погибнет — и притом по своей собственной воле, чем десятки и сотни ни в чем не повинных зрителей. — Ах, опускается! Опять опускается!…

Запретил бы я этим авиаторам совершенно опускаться на землю. Захотел небесных пространств — вот и летай — и не надо тебе на землю.

…У одного из ангаров с авиатором разговаривал поэт лирической школы. Как это отметил некий критик, у русских поэтов авиация большим успехом не пользуется. Самое незначительное из «душевных движений» интересует их больше, чем сотни верст движения в воздухе. И они, по-своему, правы.

— Видите ли, — говорил поэт, — зачем вся эта томительная процедура полета, когда мы в своем воображении могли бы проделать то же самое — только в размерах куда более грандиозных. Сегодня я мечтой в Мексике, завтра над океаном… Как ни был авиатор туг на соображение и неразвит, он, не смущаясь, ответил порту: — Странно… У вас такой вкрадчивый голос и так много женственности. Знаете» мне начинает казаться, что со мной и на этот раз беседует дама…

Сказав это, авиатор отвернулся от толпы назойливых собеседников и вгляделся в далекую точку горизонта. Он напряженно о чем-то думал.

Думал, может быть, о товарищах своих, перемахнувших через высокие горы, перелетевших из Парижа в Мадрид, в Рим. Над Пиренеями на них напали орлы, вступившие в безнадежное сражение с новыми птицами, как смелые горные племена с полчищами могущественной державы. Но авиатор размышлял об этих делах вовсе не так образно, как мы сейчас. Он только соображал с приблизительной точностью, мог ли бы он сам, со своей машиной и при известных качествах своего мотора, совершить такой же перелет…