Автобиографическая заметка Лермонтова 8 июля 1830 года

Кто мне поверит, что я уже познал любовь, когда мне всего 10 лет? Мы были большой семьей на Кавказских водах: бабушка, тетоньки, кузины.- К моим кузинам приходила одна дама с дочуркой, девочкой лет 9. Я ее видел там. Я не помню, красивая она была или нет.

Но ее образ и теперь еще сохраняется в голове моей; он мне милый, сам не знаю почему.- Однажды, я помню, я вбежал в комнату: она была здесь и игралась с кузиной в куклы: мое сердце затрепетало, ноги подкосились.- Я тогда ни о чем еще не имел представления, тем не менее это была страсть, сильная, хотя детская: это была искренняя любовь: с того времени я еще не любил так сильно. О! Эта минута первого беспокойства страстей до могилы будет терзать мой ум! — И так рано!.. Надо мною смеялись и дразнили, так как замечали волнение на лице. Я плакал потихоньку без причины, желал ее видеть; а когда она приходила, я не хотел или стыдился войти в комнату.- Я не хотел говорить о ней и удирал, слыша ее имя (теперь я забыл его), будто боясь, чтобы битье сердца и дрожащий голос не открыл другим тайну, непонятную для меня самого.- Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне мне неловко как-то спросить об этом…

Лермонтова я тоже видел всего два раза: в доме одной знатной петербургской дамы, княгини Шаховской и несколько дней после на маскараде в Благородном собрании, под новый 1840 год. У княгини Шаховской я, крайне нечастый и непривычный посетитель светских вечеров, лишь издали, из уголка, куда я забился, наблюдал за поэтом, который быстро получил славу. Он разместился на низенькой лавочке перед диваном, где, одетая в черное платье, сидела одна из тогдашних столичных красавиц — белокурая графиня Мусина-Пушкина — создание, которое рано умерло, в самом деле волшебное. На Лермонтове был мундир лейб-гвардии Гусарского полка; он не снял ни сабли, ни перчаток и, сгорбившись и насупившись, мрачно посматривал на графиню. Она мало с ним разговаривала и чаще обращалась к графу, который сидел рядом с ним, Шувалову, тоже гусара.

Во внешности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое; какой-то пасмурной и нехорошей силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно-темных глаз. Их тяжелый взгляд удивительно не согласовывался с выражением почти младенчески нежных, выпуклых губ. Вся его фигура, осадистая, кривоногая, с большой головой на сутулых широких плечах, возбуждала ощущение неприятное; но присутствие силы немедленно сознавал всякий. Известно, что он в определенной мере изобразил самого себя в Печорине. Слова «Глаза его не смеялись, когда он смеялся» и т. д.- в самом деле, совершались относительно него. Помню, граф Шувалов и его собеседница вдруг засмеялись чему-то, и смеялись долго; Лермонтов также засмеялся, но одновременно с некоторым обидным удивлением осматривал их обоих. Несмотря на это, мне все-таки казалось, что и графа Шувалова он любил, как товарища,- и к графине ощущал чувство дружелюбное. Не было сомнения, что он, придерживаясь тогдашней моды, напустил на себя такого себе байроновского жанра, с примесью других, еще худших химер и чудачеств. И дорого же он поплатился за них! Внутренне Лермонтов, вероятно, грустил глубоко; он запыхался в тесной атмосфере, в которую его затолкнула судьба. На балу дворянского собрания ему не давали покоя, непрерывно цеплялись к нему, брали его за руки; одна маска сменялась другой, а он почти не сходил с места и молча слушал их писк, поочередно обращая на них свои пасмурные глаза. Мне тогда же показалось, что я уловил на лице его прекрасное выражение поэтического творчества. Возможно, ему приходили в голову те стихи:

Когда касаются холодных рук моих С небрежной смелостью красавиц городских Давно бестрепетные руки… и т. д.

Я хорошо помню Лермонтова,- рассказывает Константин Христофорович,- и как сейчас вижу его перед собой, то в красной канаусовой рубашке, то в офицерском сюртуке без эполетов, с отброшенным назад воротом и перекинутой через плечо черкесской шашкой, по обыкновению рисуют его на портретах. Он был среднего роста, со смуглым или загорелым лицом и большими карими глазами. Характер его постигнуть было тяжело. В кругу своих товарищей, гвардейских офицеров, которые принимают участие вместе с ним в экспедиции, он был всегда веселым, любил подбросить острое словцо, но его шутки часто переходили в точные и злостные сарказмы, которые не очень тешили тех, в кого были направлены. Когда он оставался один или с людьми, которых любил, он становился задумчивый, и тогда лицо его принимало необычно серьезное и даже печальное выражение; но следовало появиться хотя бы одному гвардейцу, как он немедленно же возвращался к своему банальному веселью, словно стараясь выставить заведомо только пустоту светской петербургской жизни, которой он глубоко пренебрегал. В эти минуты тяжело было угадать, что происходило в тайных уголках его большой души. Он имел склонность и к музыке, и к живописи, но рисовал лишь карикатуры, и если чем интересовался — так это игрой в шахматы, которой захватывался, целиком.

К. X. Машацев. «Из воспоминаний» (В пересказе В. А. Потто)